Чтение 67–й страницы книги ~В круге первом~

Сказал так? Да наверно сказал, мы правду пишем! Только пропущено: от какой
партии член парламента? Если он не коммунист, так об этом бы непременно
написали, тем ценней его высказывание! Значит, коммунист. Но -- не написано!
И так всё, Клярэт. Напишут о небывалых снежных заносах, тысячи автомашин под
снегом, вот народное бедствие! А хитрость в том, что автомобилей так много,
что для них даже гаражей не строят... Всё это -- свобода [от] информации.
Это проходит и в спорт, пожалуйста:

"встреча принесла заслуженную победу...", дальше не читай, ясно: нашему.
"Судейская коллегия неожиданно для зрителей признала победителем..." --
ясно: не нашего.

Иннокентий оглянулся, куда выбросить газету. И этого не понимал, какой
это заграничный жест! И так уж на них оглядывались. Клара отняла газету и
держала.

-- Вообще, спорт -- опиум для народа, -- заключил Иннокентий.

Это было неожиданно и очень обидно. И совсем неубедительно звучало у
такого некрепкого человека.

-- Я -- в теннис много играю и очень его люблю! -- тряхнула головой
Клара.

-- Играть -- ничего, -- сразу исправился Иннокентий. -- Страшно -- на
зрелища кидаться. Спортивными зрелищами, футболом да хоккеем из нас и делают
дураков.

Дребезжали. Ехали. Смотрели в окно.

-- Значит, у них там -- хорошо? -- спросила Клара. -- Лучше?

-- Лучше, -- кивнул Иннокентий. -- Но не хорошо. Это разные вещи.

-- Чего ж не хватает?

Иннокентий серьёзно не неё посмотрел. Того первого оживления не стало в
нём, очень спокойно смотрел.

-- Так просто не скажешь. Сам удивляюсь. Чего-то нет. И даже многого нет.

А Кларе так с ним было хорошо, по-человечески хорошо, не от какой-нибудь
игры прикосновений, пожатий или тона, их не было, -- и хотелось
отблагодарить, чтоб ему тоже было хорошо, крепче.

-- У вас... у тебя такая интересная работа, -- утешала она.

-- У меня? -- поразился Иннокентий, и притом, что он был худ, ещё впали
его щёки, он показался замученным, будто недоедающим. -- Служить нашим
дипломатом, Кларочка, это иметь две стенки в груди. Два лба в голове. Две
разных памяти.

Больше не пояснял. Вздохнул, смотрел в окно.

А понимала ли это его жена? А чем она его укрепила, утешила?

Клара всматривалась и обнаружила такую особенность его лица: отдельно
верх его лица выглядел довольно жёстко, отдельно низ -- мягко. От лба,
свободно развёрнутого от уха к уху, лицо косыми линиями сужалось и
смягчалось к небольшому нежному рту. Около рта было много мягкости, даже
беспомощности.

Разгорался день, весело мелькали леса, много лесу было по дороге.

Чем дальше шёл поезд, тем проще оставалась публика в вагоне и тем
заметнее средь всех -- они оба, будто разряженные для сцены. Клара сняла
перчатки.

На лесном полустанке они выскочили. Кроме них ещё несколько баб с
городскими продуктами в сумках вышли из соседнего вагона, больше никого не
осталось на перроне.

Молодые люди собирались в лес. И по ту и по другую сторону тут был лес,
правда густой, тёмный, некрасивый. Но как только поезд убрал хвост, бабы
дружной кучкой все вместе уверенно подались деревянным переходом через
рельсы и куда-то правее леса. И Клара с Иннокентием тоже пошли за ними.

Травы и цветы сразу за линией стояли по плечо. Потом тропка ныряла сквозь
несколько рядов берёзовой посадки. Там дальше было выкошено, стожок, а на
подросте травы паслась и не паслась задумчивая коза, привязанная длинной
верёвкой к колышку. Теперь налево лес распахивался, но бабы бойко сыпали
правей, прямо на солнце, где ещё за рядами кустов открывался обширный
простор.

И молодые люди согласно решили, что в лес -- успеется, а вот в этот
сияющий простор непременно им надо сейчас же идти.

Туда выводила полевая дорога -- плотная, травяная. От неё ближе к линии
золотилось хлебное поле -- тяжёлые колосья на коротких крепких стеблях, а
что за хлеб -- они не знали, но на красоту поля это не влияло. По другую же
сторону дороги, чуть не на весь простор, сколько видеть можно было, стояла
голая запаханная, а потом от дождей оплывшая земля, одни места сырей, другие
суше -- и на таком большом пространстве ничего не росло.

Их полустанок был в углу, теперь только они выходили на этот простор --
такой объёмный, что никак его нельзя было в два глаза убрать, не повернув
несколько раз головы. И далеко вокруг и тут за линией сразу, всё обмыкалось
лесом сплошным с мелко зазубристым издали верхом.

Вот кажется этого они и хотели, не зная, не задавшись! Они побрели так
медленно, как спотыкались ноги при головах запрокинутых к небу. И
останавливались, и головами вертели. Линия тоже была не видна, закрытая
посадкой. И только впереди, за долготой простора, куда шли они, выдвигалась
по пояс из западающей местности тёмно-кирпичная церковь с колокольней. И ещё
бабы удалялись впереди, а больше на всём просторе не было ни человека, ни
хутора, ни тракторного вагончика, ни брошенной косилки, никого, ничего --
тёплое гульбище ветра и солнца да пространство рыскающих птиц.

В две минуты ничего не осталось от их делового тона и забот.

-- Так это -- Россия? Вот это и есть -- Россия? -- счастливо спрашивал
Иннокентий и жмурился, разглядывая простор, останавливался, смотрел на
Клару. -- Слушай, я ведь [представляю] Россию, но я ведь её
не-пред-став-ляю! -- каламбурил он. -- Я никогда по ней вот так просто не
ходил, только самолёты, поезда, столицы...

Он взял её вытянутой рукой, пальцы за пальцы, как берутся дети или очень
близкие люди. И так они побрели, меньше всего глядя под ноги. В свободных
руках помахивались у него шляпа, у неё сумочка.

-- Слушай, сестра! -- говорил он. -- Как хорошо, что мы пошли сюда, а не
в лес. Вот именно этого мне в жизни не хватает: чтоб во все стороны было
видно. И чтоб дышалось легко!

-- А тебе -- неужели не видно? -- Его жалоба так тронула её -- свои бы
глаза она предложила, если б это могло помочь.

-- Нет, -- качал он, -- нет. Было когда-то видно, а сейчас всё
запуталось.

Что запуталось? Если уж [так] запуталось, то это не в убеждениях только,
это обязательно и в семье. И если б он ещё немножко добавил, Клара посмела
бы тогда вмешаться, и открыла бы, как она за него, и как он прав, и не надо
отчаиваться!

-- Так надо бывает поговорить! -- отзывалась она.

Но он на том и кончил. Он уже смолк.

Жарчело. Сняли плащи.

Никто больше не появлялся во всём окоёме, не встречался, не обгонял. За
посадкой изредка протягивались поезда, прошумливали, а будто беззвучно,
только дымок в движеньи.

Удалявшиеся бабы давно свернули с этой дороги и теперь уже были в центре
простора, плохо видны против солнца. Дошли до того поворота и Иннокентий с
Кларой: по мягкому полю шла утоптанная (на солнце светлей) тропочка, чуть
ныряя на тракторных бороздах. Вкось больших плановых полей протаптывали
людишки свои мелюзговые потребности.

Тропа шла к той деревне с церковью, но ещё раньше в середине простора она
подходила к удивительно тесной, особной кучке деревьев. Куща стояла посреди
полей, далеко отступя от всякого леса, и от деревни изрядно -- странная
бодрая свежая куща крутых высоких деревьев. Она узкая была, но украшала
собой весь простор, она была его центр. Что ж это могло быть? Отчего и зачем
среди полей?

Свернули туда и они.

Руки их разъединились. Тропа была на одного. Теперь он шёл позади Клары.

Идёт позади и смотрит тебе в спину. Рассматривает тебя. То ли муж твоей
сестры. То ли брат тебе. То ли...

Теперь чтобы говорить, Кларе надо было останавливаться и оглядываться:

-- А как ты будешь меня звать? Не зови "Клярэт".

-- Не буду. Да я ж тебя не знал. Вообще на Западе так сокращают, чтоб
два-три звука, не больше.

-- Я буду тебя "Инк" звать, ладно?

-- Ладно. Очень хорошо.

-- Тебя так никто не зовёт?

Нет, простор был не совсем ровный, он незаметно спадал налево, куда они
шли. Местность полого разваливалась, а к той куще деревьев поднималась
опять.

Теперь уже видно было, что это -- берёзы, и старые, большие, посаженные
обводным прямоугольником ровно, а в середине ещё. Как удивительно стояла эта
куща, ни к чему не относясь, сама по себе.

-- А у тебя когда это всё началось? -- спрашивала Клара.

Что -- это? Тут много вкладывалось.

Но он не затруднился:

-- Наверно, знаешь когда? Когда я стал разбирать мамины шкафы. Нет, может
быть и раньше, может и за целый год раньше, а всё-таки, когда я стал
разбирать шкафы.

-- Это уже после смерти?

-- Намного после смерти, намного. Да не так давно. Я ведь... Вот и этого
никому не расскажешь, Дотти этого не принимает или не понимает...

(А я пойму!.. Больше, больше о Дотти, мы так разговоримся сейчас! Тебе
будет легко!..)

-- ... Я ведь очень плохой был сын, Кларонька. Я ведь при жизни маму
по-настоящему никогда не любил. Я ведь во время войны из Сирии даже на её
похороны... Слушай, а это не кладбище?

Остановились. И вздрогнули, хотя было жарко. Сразу поняли: да, кладбище!
И как же они раньше..? Ничем другим и быть не могла эта отдельная среди