подруги писали большое количество шпаргалок, прятали в недоступные для
мужчин места женской одежды, а на экзамене вытаскивали нужную и, разгладив,
выдавали её за листок подготовки. Экзаменаторы, конечно, легко могли
дополнительными вопросами обнаружить несостоятельность знаний своих
студенток, -- но сами они тоже были до крайности обременены заседаниями,
собраниями, многоразличными планами и формами отчётности перед деканатом,
перед ректоратом, и повторно проводить экзамен им было тяжело, да ещё их
поносили за неуспеваемость, как за брак на производстве, опираясь на цитату
кажется из Крупской, что нет плохих учеников, а есть только плохие
преподаватели. Поэтому экзаменаторы не старались сбить отвечающих, а,
напротив, поблагополучнее и побыстрее принять экзамен.
своей они не полюбили и даже тяготились ею, но было поздно. И Симочка
трепетала -- как она будет на производстве?
никакой самостоятельной разработки. Но даже и не такой малышке, как она,
было жутко переступить зону этого уединённого подмосковного замка, где
отборная охрана и надзорсостав стерегли выдающихся государственных
преступников.
объяснили, что они попали хуже, чем на войну -- они попали в змеиную яму,
где одно неосторожное движение грозит им гибелью. Им рассказали, что здесь
они встретятся с отребьем человеческого рода, с людьми, не достойными той
русской речи, которою они, к сожалению, владеют. Их предупредили, что люди
эти особенно опасны тем, что не показывают открыто своих волчьих зубов, а
постоянно носят лживую маску любезности и хорошего воспитания; если же
начать их расспрашивать об их преступлениях (что категорически запрещается!)
-- они постараются хитросплетенной ложью выдать себя за
невинно-пострадавших. Девушкам указали, что и они тоже не должны изливать на
этих гадов всей ненависти, а в свою очередь выказывать внешнюю любезность --
но не вступать с ними в неделовые переговоры, не принимать от них никаких
поручений на волю, а при первом же нарушении, подозрении в нарушении или
возможности подозрения в нарушении -- спешить к оперуполномоченному майору
Шикину.
большой голове и с маленькими ногами, обутыми в мальчиковый размер ботинок,
высказал при этом такую мысль: что хотя ему и другим бывалым людям предельно
ясно змеиное нутро этих злодеев, но из таких неопытных девушек, как
прибывшие, может найтись одна, в ком дрогнет гуманное сердце, и она допустит
какое-нибудь нарушение -- например, даст прочесть книгу из вольной
библиотеки (он не говорит -- опустит письмо, ибо письмо, какой бы Марье
Ивановне оно ни было адресовано, неизбежно будет направлено в американский
шпионский центр). Майор Шикин наставительно просит остальных девушек,
увидевших падение подруги, в этом случае оказать ей товарищескую помощь, а
именно: откровенно сообщить майору Шикину о произошедшем.
уголовным кодексом, а уголовный кодекс, как известно, растяжим, он включает
в себя даже двадцать пять лет каторжных работ.
которое их ждало. У некоторых девушек даже навернулись на глаза слезы. Но
недоверие уже было поселено между ними. И, выйдя с инструктажа, они
разговаривали не об услышанном, а о постороннем.
Акустическую и даже в первый момент ей хотелось зажмуриться.
не была поколеблена её убеждённость в чёрных кознях империализма. И так же
она легко допускала, что заключённые, работающие во всех остальных комнатах,
-- кровавые злодеи. Но каждый день встречаясь с дюжиной зэков Акустической,
тщетно силилась она в этих людях, мрачно-равнодушных к свободе, к своей
судьбе, к своим срокам в десять лет и в четверть столетия, в кандидате наук,
инженерах и монтажниках, повседневно озабоченных одною только работой,
чужою, не нужной им, не приносящей им ни гроша заработка, ни крупицы славы,
-- разглядеть тех отъявленных международных бандитов, которых в кино так
легко угадывал зритель и так ловко вылавливала наша контрразведка.
и ненависти. Люди эти возбуждали в ней только безусловное уважение -- своими
разнообразными познаниями, своей стойкостью в перенесении горя. И хотя её
комсомольский долг трубил, хотя её любовь к отчизне призывала придирчиво
доносить оперуполномоченному обо всех проступках и поступках арестантов, --
необъяснимо почему, Симочке это стало казаться подлым и невозможным.
сотруднику -- Глебу Нержину, сидевшему к ней лицом через два их стола.
начало для проведения артикуляционных испытаний. На Марфинской шарашке то и
дело требовалось оценивать качество слышимости по различным телефонным
трактам. При всём совершенстве приборов ещё не был изобретен такой, который
бы стрелкой показывал это качество. Только голос диктора, читающего
отдельные слоги, слова или фразы, и уши слухачей, ловящие текст на конце
испытуемого тракта, могли дать оценку через процент ошибок. Такие испытания
и назывались артикуляционными.
наилучшей математической организацией этих испытаний. Они шли успешно, и
Нержин даже составил трёхтомную монографию об их методике. Когда у них с
Симочкой нагромождалось много работы сразу, Нержин чётко соображал
последовательность отложных и неотложных действий, распоряжался уверенно,
при этом лицо его молодело, и Симочка, воображавшая войну по кино, в такие
минуты представляла себе, как Нержин в мундире капитана, среди дыма разрывов
с развевающимися русыми волосами выкрикивает батарее:
надольше отделаться от самого движения. Он так и сказал раз Симочке: "Я
действенен потому, что ненавижу действие." -- "А что ж вы любите?" -
спросила она с робостью. -- "Размышление" -- ответил он. И действительно,
спадал шквал работы -- он часами сидел, почти не меняя положения, кожа лица
его серела, старела, изрывалась морщинами. Куда девалась его уверенность? Он
становился медленен и нерешителен. Он подолгу думал, прежде чем вписать
несколько фраз в те игольчато-мелкие записи, которые Симочка и сегодня ясно
видела на его столе среди навала технических справочников и статей. Она даже
примечала, что он засовывал их куда-то в левую тумбочку своего стола, словно
бы и не в ящик. Симочка изнывала от любопытства узнать, о чём он пишет и для
кого. Нержин, того не зная, стал для неё средоточием сочувствия и
восхищения.
была хороша собой: лицо её портил слишком удлинённый нос, волосы были
почему-то не густы, плохо росли, собирались на затылке в жиденький узелок.
Рост у Симочки был не просто маленький, но чрезмерно маленький, и контуры у
неё были скорей как у девочки 7-го класса, чем как у взрослой женщины. К
тому же она была строга, не расположена к шуткам, к пустой игре -- и это
тоже не привлекало молодых людей. Так, к двадцати трём годам у неё
сложилось, что ещё никто за ней не ухаживал, никто не обнимал и не целовал.
Нержин позвал Симу починить. Она вошла с отвёрткой в руке; в беззвучной
душной тесноте будки, где два человека едва помещались, наклонилась к
микрофону, который разглядывал уже и Нержин, и при этом, не загадывая того
сама, прикоснулась щекой к его щеке. Она прикоснулась и замерла от ужаса --
что теперь будет? И надо было бы оттолкнуться, -- она же бессмысленно
продолжала рассматривать микрофон. Тянулась, тянулась страшнейшая минута в
жизни -- щёки их горели, соединённые, -- он не двигался! Потом вдруг охватил
её голову и поцеловал в губы. Всё тело Симочки залила радостная слабость.
Она ничего не сказала в этот миг ни о комсомоле, ни о родине, а только:
разговаривавших людей, могущих войти и откинуть шторку. Арестант Нержин не
рисковал ничем, кроме десяти суток карцера, -- девушка рисковала анкетой,
карьерой, может быть даже свободой, -- но у неё не было сил оторваться от
рук, запрокинувших её голову.
сработали из женского сердца.
импровизированной немецкой ёлочки, заговорил что-то о своём блиндаже на
плацдарме северней Пултуска, и вот -- фронт! -- нахлынул фронт! -- и так
живо, так сладко... Слушай, в войне всё-таки есть много хорошего, а?
иногда: очищение души, Soldatentreue...
несчастья, а не благородства. Мудрый побеждает неохотно."
составляли подписи к листовкам: мать, обнявшая детей, потом белокурая
плачущая Маргарита, это коронная была наша листовка, со стихотворным
текстом.
Каменистый Артем
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Буркатовский Сергей
Посняков Андрей
Шилова Юлия