даже косвенно использовать для насмешек. У Сологдина образовался неприятный
осадок.
Исаак, обводя хитрым взглядом аудиторию. -- Товарищи судьи! Как благородный
казённый адвокат, я вполне присоединяюсь ко всем доводам государственного
обвинителя. -- Он тянул и немного шамкал. -- Моя совесть подсказывает мне,
что князя Игоря не только надо повесить, но и четвертовать. Верно, в нашем
гуманном законодательстве вот уже третий год нет смертной казни, и мы
вынуждены заменять её. Однако, мне непонятно, почему прокурор так
подозрительно мягкосердечен? (Тут надо проверить и прокурора!) Почему по
лестнице наказаний он спускается сразу на две ступеньки -- и доходит до
двадцати пяти лет каторжных работ? Ведь в нашем уголовном кодексе есть
наказание, лишь немногим мягче смертной казни, наказание, гораздо более
страшное, чем двадцать пять лет каторжных работ.
более наивным видом он ответил:
слышал такой статьи. Докопался дотошный!
предположения. -- Вырезать ...?
врагом трудящихся и изгнать из пределов СССР! Пусть там, на Западе, хоть
подохнет! Я кончил.
кровати.
рывка машинки. -- Изгнать? И есть такой пункт?
Он проклинал свою дурацкую манеру выскакивать, он стыдился сыгранной им
роли.
не знали, где остановиться, и насмехались над самым дорогим -- над
социализмом.
глотал и глотал "Монте-Кристо". Он лежал спиной к происходящему в комнате.
Никакая комедия суда уже не могла занять его. Он только слегка обернул
голову, когда говорил Челнов, потому что подробности оказались для него
новы.
лагерей и шарашек, Абрамсон, когда-то нехрипнущий, легко будоражимый оратор,
стал бесчувственен, стал чужд страданиям своим и окружающих.
[потока] сорок пятого-сорок шестого годов. Абрамсон теоретически мог
признать трагичность судьбы пленников, но всё же это был только поток, один
из многих и не самых замечательных. Пленники любопытны были тем, что
повидали многие заморские страны ("живые лжесвидетели", как шутил Потапов),
но всё же поток их был сер, это были беспомощные жертвы войны, а не люди,
которые бы добровольно избрали политическую борьбу путём своей жизни.
свою историю, своих героев.
теми исполинами, кто, как он сам, в конце двадцатых годов добровольно
избирали енисейскую ссылку вместо того, чтоб отречься от своих слов,
сказанных на партсобрании, и остаться в благополучии -- такой выбор давался
каждому из них. Те люди не могли снести искажения и опозорения революции и
готовы были отдать себя для очищения её. Но это "племя младое незнакомое"
через тридцать лет после Октября входило в камеру и с мужицким матом
запросто повторяло то самое, за что ЧОНовцы стреляли, жгли и топили в
гражданскую войну.
отдельно из них не спорящий, в общем не принимал этой породы.
арестантскими спорами, исповедями и рассказами о виденных событиях.
Любопытство к тому, что говорят в другом углу камеры, если испытывал он в
молодости, то потерял давно. Жить производством он тоже давно отгорел. Жить
жизнью семьи он не мог, потому что был иногородний, свиданий ему никогда не
давали, а подцензурные письма, приходившие на шарашку, были ещё писавшими их
невольно обеднены и высушены от соков живого бытия. Не задерживал он своего
внимания и на газетах: смысл всякой газеты становился ему ясен, едва он
пробегал её заголовки. Музыкальные передачи он мог слушать в день не более
часа, а передач, состоящих из слов, его нервы вовсе не выносили, как и
лживых книг. И хотя внутри себя, где-то там, за семью перегородками, он
сохранил не только живой, но самый болезненный интерес к мировым судьбам и к
судьбе того учения, которому заклал свою жизнь, -- наружно он воспитал себя
в полном пренебрежении окружающим. Так вовремя не дострелянный, вовремя не
домеренный, вовремя не дотравленный троцкист Абрамсон любил теперь из книг
не те, которые жгли правдой, а те, которые забавляли и помогали коротать его
нескончаемые тюремные сроки.
"Монте-Кристо"... На Ангару, в далёкое глухое село Дощаны, куда вёл через
тайгу трёхсотвёрстный санный путь, они из мест, ещё на сотню вёрст глуше,
собирались под видом встречи Нового года на конференцию ссыльных с
обсуждением международного и внутреннего положения страны. Морозы стояли за
пятьдесят. Железная "буржуйка" из угла никак не могла обогреть чересчур
просторной сибирской избы с разрушенной русской печью (за то изба и была
отдана ссыльным). Стены избы промерзали насквозь. Среди ночной тишины время
от времени брёвна сруба издавали гулкий треск -- как ружейный выстрел.
снял шапку, освободив колышащийся чёрный чуб, но так и остался в полушубке с
вечно торчащей из кармана книжечкой английских идиом ("врага надо знать").
Сатаневич вообще играл под лидера. Расстреляли его потом кажется на Воркуте
во время забастовки.
крестьянства посредством драконовских сталинских методов -- есть
рациональное зерно: без такого обуздания эта реакционная стихия хлынет на
город и затопит революцию. (Сегодня можно признать, что и несмотря на
обуздание, крестьянство всё равно хлынуло на город, затопило его мещанством,
затопило даже сам партийный аппарат, подорванный чистками, -- и так погубило
революцию.)
единство утлой кучки ссыльных: выявлялось мнений не два и не три, а столько,
сколько людей. Под утро, уставши, официальную часть конференции свернули, не
придя к резолюции.
ветками по грубым выдолбинам и рваным волокнам стола. Оттаявшие ветки пахли
снегом и смолой, кололи руки. Пили самогон. Поднимая тосты, клялись, что из
присутствующих никто никогда не подпишет капитулянтского отречения.
знамя реет", "Чёрного барона".
Украины привезла её в Сибирь и очень этим гордилась), курила папиросу за
папиросой и презрительно встряхивала стрижеными кудрями: "Терпеть не могу
интеллигенции! Она отвратительна мне во всех своих "тонкостях" и
"сложностях". Человеческая психология гораздо проще, чем её хотели
изобразить дореволюционные писатели. Наша задача -- освободить человечество
от духовной перегрузки!"
крымский прокурор, к которому как раз незадолго приехала невеста из России,
вызывающе воскликнул: "Зачем вы обедняете будущее общество? Почему бы мне не
мечтать о том времени, когда каждая девушка сможет носить жемчуга? когда
каждый мужчина сможет украсить диадемой голову своей избранницы? "
Плеханова, из Кампанеллы и Фейербаха.
Было ядрёное морозное утро со столбами розового дыма прямо вверх, в розовое
небо. По белой просторной Ангаре к обсаженной ёлками проруби бабы гнали скот
на водопой. Мужиков и лошадей не было -- их угнали на лесозаготовки.
тостов. Расстреляли и тех, кто был твёрд до конца. Расстреляли и тех, кто
капитулировал. И только в одинокой голове Абрамсона, уцелевшей под
оранжерейным колпаком шарашек, выросло никому не видимым древом пониманье и
память тех лет...
же, где сидел и Потапов. Абрамсон кончал тогда свою первую тюремную десятку,
поражал однокамерников ледяным арестантским авторитетом, укоренелым
скепсисом в тюремных делах, сам же, скрыто, жил безумной надеждой на близкий
Каргалов Вадим
Нортон Андрэ
Березин Федор
Никитин Юрий
Марко Джон
Куликов Роман