Чтение 100–й страницы книги ~В круге первом~

и жалилась не всерьёз, отчаялась давно. И двугривенных последних не лишала.

Темноватый, с неукрашенными стенами, голый и скупой дом их стал уютней,
когда закрыли ставни -- успокоительное отделение от мира, потерянное нашим
веком. Каждая ставня прижималась железной полосою, а от неё болт через
прорезь просовывался в дом, и здесь его проушина заклинивалась костыльком.
Не от воров это надобилось им, тут бы и через распахнутые окна нечем
поживиться, но при запертых болтах размягчалась настороженность души. Да им
бы нельзя иначе: тротуарная тропка шла у самых окон, и прохожие как в
комнату входили всякий раз своим топотом, говором и руганью.

Раиса Тимофеевна рано ушла спать, а дядя в средней комнате, тихо двигаясь
и тихо говоря (слышал он тоже безущербно), открыл племяннику ещё одну свою
тайну: эти жёлтые газеты, во много слоев навешенные будто от солнца или от
пыли -- это был способ некриминального хранения самых интересных старых
сообщений. ("А почему вы [именно эту] газету храните, гражданин?" -- "А я её
не храню, какая попалась!") Нельзя было ставить пометок, но дядя на память
знал, что в каждой искать. И удобной стороной они были повешены, чтобы
каждый раз не разнимать пачку. Ставши на два стула рядом, дядя в очках, они
над печкой прочли в газете 1940 года у Сталина: "Я знаю, как германский
народ любит своего фюрера, поэтому я поднимаю тост за его здоровье!" А в
газете 1924 года на окне Сталин защищал "верных ленинцев Каменева и
Зиновьева" от обвинений в саботаже октябрьского переворота.

Иннокентий увлёкся, втянулся в эту охоту, и даже при слабой сороковаттной
лампочке они бы долго ещё лазали и шелестели, разбирая выблекшие полустёртые
строчки, но по укорному кашлю жены за стеной дядя смешался и сказал:

-- Ещё завтра день будет, ты ж не уедешь? А сейчас тушить надо, нагорает
много. И скажи, почему так дорого за электричество берут? Сколько ни строим
электростанций -- не дешевеет.

Погасили. Но спать не хотелось. И в третьей маленькой комнатке, где
Иннокентию было постлано, а дядя сел к нему на постель, они шёпотом ещё часа
два проговорили с захваченностью влюблённых, которым не нужно освещения для
воркотни.

-- Только обманом, только обманом! -- настаивал дядя. В темноте его голос
без дребезга ничем не выявлял старика. -- Никакое правительство,
ответственное за свои слова... "Мир народам, штык в землю!" -- а через год
уже "Губдезертир" ловил мужичков по лесам да расстреливал напоказ! Царь так
не делал... "Рабочий контроль над производством" -- а где ты хоть месяц
видел рабочий контроль? Сразу всё зажал государственный центр. Да если б в
семнадцатом году сказали, что будут нормы выработки и каждый год
увеличиваться -- кто б тогда за ними пошёл? "Конец тайной дипломатии, тайных
назначений" -- и сразу гриф "секретно" и "совсекретно". Да в какой стране,
когда знал народ о правительстве меньше, чем у нас?

В темноте особенно легко перепрыгивались десятилетия и предметы, и вот
уже толковал дядя, что всю войну 41-го года во всех областных городах
простояли крупные гарнизоны НКВД, не шевелимые на фронт. А царь всю гвардию
перемолол, внутренних войск против революции не имел. А бестолковое
Временное и вовсе никакими войсками не владело.

И -- ещё об этой последней, советско-германской. Как ты её понимаешь?

Легко говорилось! Иннокентий как привычное свободно формулировал такое,
до чего без диалога никогда не доходила надобность:

-- Я так понимаю: трагическая война. Мы родину отстояли -- и мы её
потеряли. Она окончательно стала вотчиной Усача.

-- Мы уложили, конечно, не семь миллионов! -- торопился и дядя. -- И для
чего? Чтобы крепче затянуть на себе петлю. Самая несчастная война в русской
истории...

И опять -- о Втором съезде советов: он был от трёхсот совдепов из
девятисот, он не был полномочен и никак не мог утверждать Совнарком.

-- Да что ты говоришь?..

Уже по два раза "спокойной ночи" сказали, и дядя спрашивал, оставить ли
дверь открытой, душновато, -- но тут про атомную бомбу почему-то всплыло, и
он вернулся, шептал яро:

-- Ни за что сами не сделают!

-- Могут и сделать, -- чмокал Иннокентий. -- Я даже слышал, что на днях
будет испытание первой бомбы.

-- Брехня! -- уверенно говорил дядя. -- Объявят, а -- кто проверит?..
Такой промышленности у них нет, двадцать лет делать надо.

Уходил и ещё возвращался:

-- Но если сделают -- пропали мы, Инок. Никогда нам свободы не видать.

Иннокентий лежал навзничь, глотал глазами густую темноту.

-- Да, это будет страшно... У них она не залежится... А без бомбы они на
войну не смеют.

-- Но и никакая война -- не выход, -- возвращался дядя. -- Война --
гибель. Война страшна не продвижением войск, не пожарами, не бомбёжками --
война прежде всего страшна тем, что отдаёт всё мыслящее в законную власть
тупоумия... Да впрочем, у нас и без войны так. Ну, спи.

Домашние дела не терпят небрежения: на завтра к своим чередным добавились
обойденные сегодня. Утром, уходя на рынок, дядя снял две газетных пачки, и
Иннокентий, уже зная, что вечером не почитаешь, спешил смотреть их при
дневном свете. Высушенные пропыленные листы неприятно осязались, противный
налёт оставался на подушечках пальцев. Сперва он их мыл, оттирал, потом
перестал замечать налёт, как перестал замечать все недостатки дома, кривые
полы, малый свет оконок и дядину обтрёпанность. Чем давнее год, тем дивнее
было читать. Он уже знал, что и сегодня не уедет.

Поздно к вечеру опять пообедали втроём, дядя пободрел, повеселел,
вспоминал студенческие годы, философский факультет и весёлое шумное
студенческое революционерство, когда не было места интереснее тюрьмы. А к
партии он никогда не примкнул ни к какой, видя во всякой партийной программе
насилие над волей человека и не признавая за партийными вождями пророческого
превосходства над человечеством.

Вперебой его воспоминаниям Раиса Тимофеевна рассказывала про свою
больницу, про всеобщую огрызливую ожесточённую жизнь.

Снова закрыли ставни и заложили болты. Теперь дядя открыл сундук в чулане
и оттуда, при керосиновой лампе -- сюда проводки не было, вынимал
пронафталиненные тёплые вещи, и просто тряпьё. И, подняв лампу, показал
племяннику своё сокровище на дне: крашеное гладкое дно устилала "Правда"
второго дня октябрьского переворота. Шапка была: "Товарищи! Вы своею кровью
обеспечили созыв в срок хозяина земли Русской -- Учредительного Собрания!"

-- Ведь голосования ещё не было тогда, понимаешь? Ещё не знали, как мало
их выберут.

Снова долго, аккуратно укладывал сундук.

На Учредительном Собрании скрестились судьбы родственников Иннокентия:
отец его Артём был средь главных сухопутных матросов, разогнавших поганую
[учредилку], а дядя Авенир -- манифестант в поддержку заветного
Учредительного.

Та манифестация, где шагал дядя, собиралась у Троицкого моста. Стоял
мягкий пасмурный зимний день без ветра и снегопада, так что у многих
раскрыты были груди из-под шуб. Очень много студентов, гимназистов,
барышень. Почтовики, телеграфисты, чиновники. И просто отдельные разные
люди, как дядя. Флаги -- красные, флаги социалистов и революции, один-два
кадетских бело-зелёных. А другая манифестация, от заводов Невской стороны --
та вся социал-демократическая и тоже под красными флагами.

Этот рассказ опять пришёлся на позднее вечернее время, снова в темноте,
чтобы не раздражать Раису Тимофеевну. Дом был закрыт и тревожно тёмен, как
все дома России в глухое потерянное время раздоров и убийств, когда
прислушивались к уличным грозным шагам и выглядывали в щёлки ставен, если
была луна.

Но сейчас не было луны, и уличный фонарь неблизко, и ставенные доски
сплочены -- и такое месиво темноты внутри, что только через распахнутую
дверь слабый боковой из коридора отсвет дворового незагороженного окна
позволял отличить от ночи не контуры дядиной головы, а иногда лишь её
движения. Не поддержанный блистаньем глаз, ни мукой лицевых складок, тем
безвозрастней и убеждённей внедрялся дядин голос:

-- Мы шли невесело, молча, не пели песен. Мы понимали важность дня, но
если хочешь даже и не понимали: что это будет единственный день
единственного русского свободного парламента -- на пятьсот лет назад, на сто
лет вперёд. И кому ж этот парламент был нужен? -- сколько нас изо всей
России набралось? Тысяч пять... Стали по нас стрелять -- из подворотен, с
крыш, там уже и с тротуаров -- и не в воздух стрелять, а прямо в открытые
груди... С упавшим выходило двое-трое, остальные шли... От нас никто не
отвечал, и револьвера ни у кого не было... До Таврического нас и не
допустили, там густо было матросов и латышских стрелков. Латыши выправляли
нашу судьбу, что с Латвией будет -- они не догадывались... На Литейном
красногвардейцы перегородили дорогу: "Расходитесь! На панель!" И стали
пачками стрелять. Одно красное знамя красногвардейцы вырвали... ещё тебе о
тех красногвардейцах бы рассказать... древко сломали, знамя топтали...
Кто-то рассеялся, кто-то бежал назад. Так ещё в спину стреляли и убивали.
Как легко этим красногвардейцам стрелялось по мирным людям и в спину, ты
подумай -- ведь ещё никакой гражданской войны не было! А нравы -- уже были
готовы.

Дядя подышал громко.

-- ...А теперь Девятое января -- черно-красное в календаре. А о Пятом
даже шептать нельзя.

Ещё подышал.

-- И уже тогда этот подлый приём: демонстрацию нашу, мол, почему
расстреливали? Потому что -- калединская!.. Что в нас было калединского?
Внутренний противник -- это не всем понятно: ходит среди нас, говорит на
нашем языке, требует какой-то свободы. Надо обязательно отделить его от нас,
связать его с внешним врагом -- и тогда легко, хорошо в него стрелять.

И молчание в темноте -- особенно ясное, нерассеянное.

Скрипя старой сеткой, Иннокентий подтянулся выше, к спинке.

-- А в самом Таврическом?