Чтение 37–й страницы книги ~Норма~

И тут же кричит на Мальву:
- Какого дьявола без стойки! Ну я тебе задам, собака ты эдакая!
Мальва обиженно машет хвостом.
- Витюш, это Дик сбаламутил, - поправляет пенсне отец, отправляясь на поиски
сбитого черныша.
- Такого красавца стравили, - сетует Пастухов и с треском влезает в куст,
нагибается над тетеркой.
Антон бежит к своему. Возле тетеревенка вертится Дик, возбужденно обнюхивая его.

- Тубо! - слишком строго прикрикивает возбужденный Антон и Дик отходит, часто
дыша, вываливает изо рта розовый язык.
Антон поднимает свой трофей. Птица кажется маленькой по сравнению с той, что
была в воздухе. Теплое тельце еще содрогается в последних конвульсиях, перебитая
лапка нелепо топорщится, на конце клюва и на голове проступает кровь.
Антон кладет тетеревенка в ягдташ, перезаряжает и направляется к отцу смотреть
черныша. Тот еще жив и вяло пошевеливает крыльями в отцовских руках.
Отец прикалывает его ножом через клюв, опускает головой вниз и несет за ноги,
широко шагая, придерживая другой рукой ремень висящего на плече ружья.
Пастухов тем временем, стоя в середине куста, встряхивает перед собой тетерку:
- Толстуха-то однако... Смотри, Николай!
- Старка, - кивает головой отец и вопросительно смотрит на Антона. - Ну как,
срезал?
- А как же, - нарочито небрежно отвечает Антон, поворачиваясь боком и показывая
оттянутый ягдташ.
- Молодцом, - отец кивает, глаза его смотрят тепло и весело, - по чернышу
поторопился, наверно?
- Да нет, низко взял, - отговаривается Антон и вешает на плечо ружье, кажущееся
ему сейчас легче ореховой палки...
"Да. Все это было... было..."
Солнце давно уже скрылось за укутанным облаками горизонтом, прохладный ветер
стих и не теребил больше Антоновы волосы.
Ровный вечерний свет распространился по саду. Казалось, он проистекал от этого
белого беспредельного неба, что так свободно и легко висело над увядающими
растениями и неподвижно сидящим человеком. Антон наполнил бокал, поднял,
коснулся губами холодного темного края.
Водка спокойно и легко прошла через рот и спустя несколько минут к
разливающемуся по телу цепенящему теплу добавилась новая волна. Антон посмотрел
на потемневшее дно бокала, где осталось немного водки, опрокинул его на ладонь и
лизнул.
Водка. Горькая и желанная, обжигающая и бодрящая, крепкая и веселящая. Русская
водка. Сколько родного, знакомого и близкого навсегда связалось с этим
привкусом!
В нем и зябкий свист метели, и кружащиеся золотые листы, и монотонный перестук
вагонных колес, и шумная круговерть свадьбы, и песня, безудержно рвущаяся из
груди, и переборы гармони, и молчаливая тризна, и жаркие объятья, и чудачество,
и разгул, и забытье, и сбивчивое объяснение в любви и долгий прощальный
поцелуй... Антон вздохнул, чувствуя с какой легкостью хмель овладевает уставшим
телом.
Отец ничего не пил, кроме водки. В обычные дни он выпивал рюмку за обедом и пару
рюмок за ужином. В гостях и во время праздничного застолья он пил больше, но
никогда не пьянел в прямом смысле этого слова. Просто щеки его краснели, в
глазах появлялся тепловатый блеск, худощавое тело расслаблялось, становясь более
подвижным, движения рук убыстрялись, убыстрялась и речь. Отец начинал говорить
длинными емкими фразами, в которых с еще большей отчетливостью сквозили острота
ума и четкая направленность мысли.
После той охоты обедали поздно - часа в четыре. Стол, как обычно с приездом
гостей, вынесли в сад под старую яблоню.
Солнце припекало, дотягиваясь горячими лучами сквозь яблоневую листву.
Отец, сидящий за столом в просторной голубой рубахе, наполнил три узкие
хрустальные рюмки. Через минуту они сошлись, прозвенев так, как звенят рюмки не
в доме, а на природе - коротко и ясно.
Антон чуть пригубил. Отец и Виктор Терентич выпили до дна, потянулись к закуске.

Стол был прелестным: на сероватой льняной скатерти в центре стояла синяя вазочка
с собранными Пастуховым васильками, рядом с ней - никола-евский штоф, корзинка с
домашним хлебом, тарелки с огурцами, помидорами, солеными грибами, ветчиной,
редиской. А с края, на липовой дощечке - объTмистая деревянная супница, из-под
расписной крышки которой пробивался пряный запах домашней лапши с гусиными
потрохами.
Не было ни ветра, ни даже слабого ветерка: плодовые деревья, кусты, трава - все
стояло неподвижно, облитое жаркими лучами.
Отец и Пастухов вели один из своих неторопливых повседневных разговоров. Они
говорили о крещении русских городов.
- И все-таки, Николай, по-моему, Новгород крестили на год позже. В восемьдесят
девятом, - убежденно проговорил Виктор Терентич, уверенно орудуя ножом и вилкой.

Отец отрицательно покачал головой:
- Нет. В тот же год. Вместе с Киевом. В восемьдесят восьмом.
- Да нет, я точно помню. Крестили и тут же собор заложили, тот самый, "о
тридцати верхах".
Отец снова покачал головой:
- Нет, Витюш. С какой стати Новгороду креститься позже? Он же тоже был в велении
Владимира. Они приняли крещение в этот же год от Иоакима Корсунянина. Потом он
стал первым новгородским епископом. После смерти канонизирован святым. И прислан
был из Киева, сразу после Крещения. И, между прочим, в Киеве основал первое на
Руси духовное училище.
- Но я точно помню, что собор был заложен уже в восемьдесят девятом, - перебил
его Виктор Терентич.
- Правильно, - отец отер усы лежащим у него на коленях рушником, - ты имеешь в
виду собор Софии. Заложен он был в восемьдесят девятом, а крещение произошло на
год раньше.
- Точно? - вопросительно посмотрел Пастухов.
- Точно, - кивнул отец и, сняв крышку с суповницы, стал уполовником помешивать
янтарную лапшу.
- Мне помнится, что собор был деревянный...
- Совершенно верно. Собор деревянный, а церковь Иоакима и Анны - каменная.
Первая каменная церковь в Новгороде...
Отец поправил пенсне, ловко наполнил все три тарелки и помешав у себя ложкой,
зачерпнул, подул, попробовал и проговорил:
- Изумительно...
Виктор Терентич, рот которого был уже переполнен, согласился энергичным кивком.
Антон глотал горячую жирную лапшу, стараясь не слишком явно показывать свой
голод, проснувшийся в нем после выпитой рюмки. Лапша действительно была
изумительной: в прозрачном, как слеза, бульоне среди россыпи блесток плавали
нежные полоски теста, а на дне тарелки меж треугольничков моркови виднелись
коричневатые кусочки печени и сердца.
Отец наполнил рюмки, сощурясь посмотрел на яблоневые ветви:
- Вот что, друзья. Давайте-ка выпьем за русскую природу. За этот животворный
колодец.
- Верно, - Виктор Терентич поднял рюмку, - чтобы живая водица в нем не иссякла.
И тут же рюмки сошлись со все тем же коротким звоном, быстро тающем в нагретом
воздухе...
А вечером под той же яблоней, на той же скатерти шипел, курясь дымком, пузатый
самовар с краником в виде петушиной головы и со впаянными в медный бок
серебряными рублями.
Виктор Терентич, одетый в полосатую махровую пижаму, накладывал себе в розетку
тягучее земляничное варенье, Антон прихлебывал душистый, сдобренный мятой чай, а
отец говорил. Говорил, покусывая костяной мундштук, устало облокотившись на стол
и глядя на залитый вечерней зарей бор:
- Нет в мире ничего подобного русской иконе. По самобытности, но духовной
просветленности, по выразительности. И как далеко она стоит от византийской!
Хоть русских иконописцев все время обвиняют в ученическом подражании
византийцам. Это неверно. Русские люди абсолютно по-другому подходят к пониманию
ипостаси Божьей. В русском образе отсутствует византийская психологическая
напряженность образа, его драматургия. Ему чужда, я бы сказал, вся эта
византийская сложность трактовки ипостаси. Что характерно для нашего
миросозерцания? Младенческая простота души. Путь русской души - путь краткий,
незамутненный. А Византия тяготела к тяжелым торжественным тонам. Русь к
колориту относится совершенно иначе. Она любит чистые звучные тона. У Андрея
Рублева они достигают наивысшего развития в сторону гармонизации тональности.
Наша иконопись тяготеет к плоскостному стилю, избегает светотени. Как это верно.
Боже мой, как это верно угадано!
Помолчав, он продолжал:
- Светотень порождает массу проблем. Не только живописных, но и проблем
постижения образа Божьего. Она смешивает чувственное и духовное, земное и
небесное, заставляет живописца каждый раз отделять одно от другого. Отделять
мучительно, порой безрезультатно. Так не смогли справиться с этим Рафаэль,
Леонардо и весь пантеон величайших западных художников, подлинных виртуозов
кисти. А православный монах Рублев - смог. Смог... потому что была с ним
благодать Божья. Вера, Надежда, Любовь...
Усы отца задрожали, сузившиеся глаза блеснули слезами. Он медленно встал и
перекрестился...
Антон щелчком сбил со стола яблочный огрызок и вылил в бокал остатки водки.
Вера, Надежда, Любовь... Любовь...
Он поднес бокал к губам и замер в оцепенении от хлынувшего майского тепла,
впущенного в горницу тонкой загорелой рукой. Другой она прижимала к юной груди
узкогорлую крынку с молоком. Шагнула через порог, неслышно ступая босыми ногами
и остановилась, обняв крынку, словно ребенка.
Восемнадцатилетний Антон сидел в углу, зажав меж колен старинное шомпольное
ружье и тщетно стараясь оттянуть от полки запавший курок.