Чтение 62–й страницы книги ~Норма~

перешTл к изобразительным искусствам. Его морщинистая, задубевшая от южного
солнца и ветра рука смахнула пыль с альбомов и монографий дадаистов, он сутками
разглядывал, перелистывая пожелтевшие страницы, купил, падла, проектор,
обзавTлся слайдами, проецировал их на простыню послевоенного пошива. Подтаяло,
отнялось сердце, когда поползли по ней автоматические рисунки Арпа, Пикабии,
Миро, когда сверкнула, перемежаясь, живопись Шагала, Кирико, Пикассо, Эрнста,
Тойбер, Кандинского, Клее, Ван Дусбурга, Мондриана. Жанко, когда распластался на
простыне, свербя душу неземными переливами "Великий мастурбатор" Сальвадора
Дали, ставший за эти десятилетия ещT лучше, когда качнулись аморфные конструкции
Ива Танги, когда пошла, пошла, пошла абстрактная живопись пятидесятых, когда
безумно-гениальный Клайн потащил по холсту измазанных краской натурщиц, когда
Матье стрелял краской в холст, а Поллак приплясывал над картиной со струTй
краски, свернулась кровь в венах у подсудимого, когда попTр поп-арт, этот
витамизированный внучок дады, когда засияли томатные супы Энди Уорхола,
засмеялись комиксовые бэби Лихтенштайна, рас-пахнулись карты и мишени Джонса,
обрушилась чертовщина Раушенберга, взгромоздились автомобильные дверцы
Чемберлена. ВсT это, всT это, всT это. Это было ново и не ново и он потел,
блядский потрох, дешTвка недоTбаная, крутил ручки, менял слайды, шелестел
бумагой. А после полезло вообще невообразимое - Кошут, Джадд, Опенгейм,
Джильберт и Джордж, Кристо, Бойс. Концептуализм ошарашил его простотой своей
идеи, после концеп-туализма он вспомнил про музыку, про поэзию, и вот уже драл
горло шTнберговский Лунный Пьеро и тTк по нервам огненный коктейль
Мандель-штама. И подсудимый лTг на плюшевый диван и закинул руки, и закрыл
глаза, вспоминая дадаистские поэмы Тристана Тзары, сонаты Берга, строчки Элиота,
и всT эти сочилось сквозь него, текло, переполняя, и он оживал, как рассохшийся
инструмент оживает на весенней помойке, он обретал звук и цвет, ясность мысли и
остроту чувств, память и речь. И в нTм колыхнулись древние века, проступили
даосы, Лао-цзы, Конфуций, Будда, Экклезиаст, Сократ, Христос, Гораций, Гомер,
Плиний, Софокл, Аристотель, Тацит, Овидий, а там толкнулись и средние века,
Нибелунги, Парсифаль, Тристан и Изольда, горбоносый Данте, волосатый Томас
Мелори, замахал мечом Беовульф, натянул тетиву Сид и пошло-поехало к
Возрождению: заговорил диалогами Эразм, рассыпался бисером по мрамору Бокаччио,
смешал краски Рафаэль, задумался над полTтом голубя Леонардо, настроил скрипку
Скарлатти и дальше, дальше, бля, через Баха-Генделя, Моцарта-Бетховена,
Монтеня-Шеллинга к новым временам, в его (подсудимого) любимый двад-цатый век.
Растянувшись на диване, внешне он ничем не отличался от себя самого, - лежит
себе плюгавый старичок с пепельным лицом и коричневыми губами и, закрыв глаза,
теребит загрубевшими пальцами край одеяла. Но внутренне, внутренне, граждане
судьи, он напоминал не больше не меньше -раструб, или точнее - воронку. Все
культурные, с позволения сказать, испражнения всех времTн перемешивались,
уплотнялись, ползли к горлышку воронки, стягивались, стягивались, и - вот уже он
и приподнялся на сухих локтях и щTки серые покраснели, а морщинистые веки
тронулись влагой: воронка прорвалась его божеством по имени Марсель Дюшан. Да,
граждане судьи и вы, плоскомордые разъебаи, чинно сидящие в зале. Именно Марсель
Дюшан являлся для подсудимого высшим феноменом человеческой культуры всех эпох.
Почему? Не могу ответить вразумительно. Ведь были же и другие имена и не хуже:
Шекспир, к примеру, тот же Леонардо, на худой случай - ГTте. Или Платон. Тоже
ведь не хуй собачий. Но для подсудимого - Дюшан и хоть ты заебись берTзовой
палкой! Вот какая сука своевольная. Приподнявшись на локтях, он радостно
улыбался. Ну, как же, вспомнил, проказник, вспомнил своего кумира, о "Большом
стекле" которого он делал доклад на конгрессе дюшанистов. Да. Было дело, нечего
сказать. Есть что вспомнить: Штаты, потом Канада, долларов в кармане до хуя,
меняли тогда сколько хочешь, доклад гениальный, английский доступен, как и
русский, зал слушает, Эрнст слушает, Леви-Стросс слушает и ... о, Боже! Вооон
ОН, сидит с краешку, щурясь на докладчика, а докладчик всT про Нью-Йоркский
период, да про запыление "Большого стекла", да про Розу Селяви, да про
унификацию идеи реди-мейд... Как во сне. А после - аплодисманы, кофиTк в
кулуарах. Представили. Лично. Невысокий, подвижный, очаровательный. "Люблю
дышать, больше чем работать". Что, ж, оригинально. Доклад понравился. Большая
осведомлTнность, поразительная осведомлTнность! Уай? Уотс дэ айрон кTртн? О,
хуйня, мсье Дюшан, поверьте на слово! Вот. А потом - партия в шахматы, да, да,
не отказывайтесь, я играю со всеми. Надо сказать, граждане судьи, подсудимый был
весьма способен к шахматной игре. В начале своей речи я упомянул о том весTлом
инциденте с пляжным шахматистом, как нельзя лучше иллюстрировавшим врождTнные
способности подсудимого. Дядя, съешь лошадку. Хе, хе... мда. И вот, стало быть -
партия. Испанская партия, подсудимый - белые, Дюшан - чTрные, и центр уже вскрыт
по линии с, разменены пешки, пара лошадок, ладьи, ферзевый эндшпиль с некоторым
преимуществом подсудимого-докладчика, долгое маневрирование грозными ферзями,
кофе давно остыл, пора ехать в гостиницу, проходную стопорит конь. Ничья. Что ж,
неплохо, неплохо играете. Правда? Совсем не занимаетесь? А, всT-таки иногда...
Нет, я тоже. Так, под настроение, но серьTзно - только в молодости, во Франции.
Да. Да. Нет, чемпионом никогда. С АлTхиным? Нет, не доводилось. Сейчас? Отдыхаю.
Вот, граждане судьи. Дюшан продолжал отдыхать, подсудимый вернулся "и попал, как
крыса, с корабля на бал". Д.А.Пригов, между прочим. Но, если серьTзно, почему
именно Дюшана ставил и, судя по выражению лица, ставит подсудимый выше всех?
Выше Моцарта, Леонардо, Шекспира? Мне кажется, что прежде всего этому
способствует стойкое убеждение подсудимого в непреходящем значении XX века, как
"осевого времени" (К.Ясперс) цивилизации, а следовательно и культуры. Наука
впервые за всю историю человечества оттеснила философию, претендуя на еT роль.
Однако полностью сыграть эту роль ей не удалось из-за жTсткости, ограниченности
научных методов и языка. Зато рождавшееся в муках авангардное искусство XX века
смогло полноправно занять место одряхлевшей, никому не нужной философии. Да всT
это, грубо говоря, описано в известной статье Кошута "Искусство после
философии", хули я перед вами плешью по паркету стучу... Так вот, а Марсель
Дюшан, по мнению гражданина подсудимого, первый из двуногих отделил искусство от
ремесла своими гениальными работами Подсудимый сидел на диване и слезы ползли по
его щекам. Он вспоминал "Фонтан", самую гениальную по его мнению работу XX века,
этот чистенький писсуар из общественной уборной. Он сверкал в его сознании,
поворачиваясь, он разрастался, заполняя пространство своими белыми формами,
являя собой Венеру Милосскую XX века. Да. Двадцатого века, двадцаа-атогоооо
вееекаааа... бля, заебался уже. Да. Но вы спросите - что было потом? А потом-то,
господа присяжные заседатели, случилось принеприятнейшее. В один прекрасный
красный вечер господин подсудимый, вспомнин исторический разговор между Дюшаном
и Дали о продаже говна одним поп-артистом, срезал на споTм теле все родинки
безопасным лезвием "Нева". Припудрив ранки квасцами, он сел за машинку и
печатал, как дятел, и как курица слепая стучал, мне мозги все распятил,
пищеблоком своим докучал, пренатальный ребTнок, дзен-буддист, шизофреник, дурак,
образован с пелTнок, но по сути - полнейший мудак, всT писал, всT печатал, всT,
как курва слепая, стучал, обнажал свои початок, пищеблоком своим докучал, пил
смеялся, дрочился, срал па койку и смачно пердел, в скрипку долго мочился, между
тем безнадTжно седел, между тем - завирался и дрожал, и глотал молофью, с кошкой
сочно ебался и свистел, подражал соловью, плющил пальцы тисками, Джойса рвал и
глотал с молоком, резал шторы кусками, пятки нежно лизал языком, мазал кремом
залупу и показывал в форточку всем, хуй разглядывал в лупу, говоря: я ебусь,
когда ем, мебель резал ножовкой, керосином цветы поливал, сам питался перловкой,
телефон раскрошил и сожрал, письма слал космонавтам, Саваофу молиться просил, не
простил аргонавтам, бюст Гомера с балкона спустил, стал играть Куперена, грыз
пюпитр и надсадно орал, причитал: о, святая Елена, у себя всT что можно украл,
посылал телеграммы и печатал, печатал, печа... Мы его потом аресто-вали и
заставили плясать ча-ча-ча. Вот этим всT и кончилось. Короче говоря, граждане
судьи, комната подсудимого к тому времени представляла жуткое зрелище. Посудите
сами, - всT загажено, везде валяются куски разбитой мебели, испорченных
продуктов, клочья бумаги. А подсудимый - весь в коросте, появившейся на почве
глубочайшего шизофренического шуба (приступа), сидит за машинкой и печатает,
печатает, печатает. Успел напи-сать он немного, но тем не менее эти два десятка
листков, на мой взгляд, представляют для суда чрезвычайный интерес. Я предлагаю
гражданам судьям и всем присутствующим в зале ознакомиться с этим так называемым
творчеством подсудимого. После ознакомления мы продолжим.

В ДОРОГЕ
Лоб к стеклу прижатый леденеет, но не оторваться от окна.
- Еду, еду по своей стране я, в новые места и времена! - рассмеялся Груздев,
помешивая чай в трясущемся стакане. Либерзон чистил яйца, аккуратно складывая
скорлупу в кучку:
- Да, Виктор Лукич. Чем-нибудь грозны и знамениты каждый город, каждое село.
Здесь руда вольфрамова открыта, здесь зерно на камне проросло...
- Здесь живут художники в долинах, - покосился в окно Груздев, - вон, вся в
узорах крыша с петушком.
- Здесь родился комендант Берлина и на речку бегал босиком.
Либерзон разрезал яйцо вдоль, положил половинку перед Груздевым:
- Здесь прошла дорога наступленья. И пусть, Виктор Лукич, нам было очень тяжело.
Счастлив я, что наше поколенье вовремя, как надо, подросло.
- Конечно, Михаил Абрамыч, конечно. Я, понимаете, объездил, кажется, полсвета.
Бомбами изрытый шар земной. Но как будто новая планета Родина сегодня предо
мной.
Либерзон сунул свою половинку в рот:
- Вот... ммм... Россия в серебре туманов, вопреки всем недругам жива.
- Домны, словно сестры великанов.
- Эстакад стальные кружева...
- Смотрите... вновь стога. И сTла за стогами. И в снегу мохнатом провода.
- Тихо спят, спелTнуты снегами, новорожденные города...
В ночь, когда появился на свет Комсомольск-на-Амуре роды принимала Двадцать
Шестая КраснознамTнная мотострелковая дивизия Забайкальского военного округа.
Ролы были сложными. Комсомольск-на-Амуре шTл ногами вперTд, пришлось при помощи
полевой артиллерии сделать кесарево сечение. Пупок обмотался было вокруг шеи
новорожденного, но саперный батальон вовремя ликвидировал это отклонение.
Младенца обмыли из 416 брандспойтов и умело спеленали снегами. Отслоившуюся
плаценту сохранить не удалось, - ввиду своей питательности она была растащена