творением какого-то Арчимбольдо из бандитского притона, расположена еще одна
часовня, похожая на ту, где я нахожусь, и там перед другим алтарем на
коленях стоят Цецилия, а около нее - мой лоб покрывается холодным потом,
волосы становятся дыбом - что это за человек, выставляющий напоказ свой
шрам? Это тот, настоящий Джузеппе Бальзаме, которого кто-то освободил из
карцера Сан-Лео!
капюшон, и я узнаю жуткую улыбку Лучано, который неизвестно как спасся от
моего стилета, от сточных вод и грязи, перемешанной с кровью; потоки должны
были унести этого воскресшего покойника в молчаливую глубь океана, а он
стоит передо мной и перешел на сторону врагов из жажды мести.
мантиях, на которых огнем горят кресты. Это же тамплиеры из Провэна!
приближается палач в сопровождении двух безликих помощников; мою голову
засовывают в нечто, похожее на гарроту, и клеймят раскаленным железом, как
всех узников - мерзкая улыбка Бафомета навсегда останется у меня на плече;
теперь я уже понимаю, что сделано это для того, дабы я занял место Бальзаме
в Сан-Лео, иначе говоря, вернулся бы на место, предназначенное мне много
веков назад.
полагают, что я - этот заклейменный, то кто-то придет мне на помощь, по
крайней мере мои сообщники, - невозможно подменить одного узника другим так,
чтобы этого никто не заметил, ведь мы живем не во времена Железной Маски...
Иллюзии! Я понимаю это, как только палач наклоняет мою голову над медным
тазом, от которого исходят зеленоватые испарения... Купорос!
невыносимая режущая боль; кожа на щеках, на носу, на подбородке стягивается,
трескается и облазит за один миг, и когда, потянув за волосы, мою голову
приподнимают, лицо оказывается неузнаваемым: табес, оспина, невыразимая
пустота, гимн отвращению; и я вернусь обратно в карцер, как возвращается
множество беглецов, у которых хватает смелости обезобразить себя, чтобы не
быть узнанными.
повествователь, с моих губ, сгнивших губ, срывается одно-единственное слово,
возглас надежды: Избавление!
стараться стать героем! Твои ухищрения обернулись возмездием. Ты издевался
над писателями, произведения которых были посвящены обману, иллюзиям, а
сейчас сам пишешь, используя машину в качестве алиби. Ты обольщаешься, когда
слушаешь себя с экрана, и воображаешь, что эти слова принадлежат кому-то
другому, думаешь, что остаешься зрителем, а на самом деле попал в ловушку и
стараешься оставить хоть какой-то след на песке. Ты осмелился изменить текст
романса мира, а романс мира втягивает тебя в свой сюжет, который придумали
другие.
тебя мертвым.
сама была тайным обществом со своим великим магистром, своей расистской
гносеологией, своими ритуалами и своими инициациями.
выражение употребил Бельбо, произнеся его неестественно равнодушным тоном.
навязчивой идеей, с которой он молча боролся, а вслух смеялся над влиянием,
которое Алье оказывал на Гарамона.
сторону почти год назад, со дня алхимического праздника в Пьемонте. Гарамон
доверил ему картотеку ПИССов, чтобы он выловил в ней новые жертвы для
увеличения каталога "Изиды без покрывал"; он советовался с ним по каждому
вопросу и, несомненно, каждый месяц аккуратно выписывал чек на его имя.
конец коридора, за стеклянную дверь, ведущую в туманное, непроницаемое
королевство "Мануция", доносила нам озабоченным тоном, что Алье практически
занял кабинет госпожи Грации, диктовал ей письма, приглашал новых
посетителей в кабинет Гарамона, короче говоря - и здесь от волнения Гудрун
теряла еще больше гласных, - вел себя, как ее шеф. Нам следовало бы пораньше
призадуматься, почему Алье проводит столько времени над списками адресов
авторов издательства "Мануций". У него было достаточно времени, чтобы
обнаружить новых ПИССов, которые могли бы взяться за написание книг для
"Изиды без покрывал". А вместо этого он продолжал писать, разговаривать с
людьми, проводить совещания. Но, по существу, мы сами склонили его к тому,
чтобы он вышел из-под нашей опеки.
Гуальди, тем меньше Алье присутствовал на улице Синчеро Ренато, а это
означало, что тем менее вероятным было то, что один из неожиданных визитов
Лоренцы Пеллегрини - при которых он с каждым разом зажигался все больше и
больше, не пытаясь скрыть своего возбуждения, - может быть прерван нежданным
появлением "Симона".
"Изиде без покрывал", - меня все больше затягивала история магии. Мне
казалось, что у сатанистов я обучился всему, чему мог обучиться, и я отдал в
руки Алье все контакты (и договоры) с новыми авторами.
впечатление, будто жизнь все более теряла для него значение. Когда теперь я
все вспоминаю, то осознаю, что мы тогда не замечали, с какой угрожающей
быстротой он худел, и не раз приходилось видеть, как он сидел в кабинете,
склонившись над какой-то рукописью, вперив взгляд в пустоту; мне казалось
тогда, что ручка вот-вот выскользнет у него из рук. Это была не дрема, а
крайняя степень истощения.
Алье появлялся у нас все реже и реже, отдавал нам не понравившиеся ему
рукописи и затем скрывался в конце коридора. На самом деле нам не хотелось,
чтобы он слышал, о чем мы говорим. Если бы нас спросили, почему, мы ответили
бы, что из чувства стыдливости или деликатности, ведь мы занимались
пародированием метафизики, в которую он так или иначе верил. А, по существу,
речь шла о недоверии, постепенно мы обрели естественное самообладание людей,
которые осознают, что располагают тайной, и шаг за шагом оттесняли Алье в
толпу профанов, поскольку мы все трое медленно и со все уменьшающимся
количеством улыбок познавали то, что сами изобрели. Кроме того, как говорил
Диоталлеви в редкие моменты хорошего настроения, теперь, когда мы создали
настоящего Сен-Жермена, мнимый Сен-Жермен нам не нужен.
вежливо и изысканно приветствовал нас, а затем исчезал. С аристократизмом,
граничащим со спесью.
ожидавший меня с нетерпением Бельбо попросил зайти к нему, пригласив также и
Диоталлеви.
радостью от ее прихода и нетерпеливым желанием поведать нам о своей находке.
Почти тотчас же раздался стук в дверь, и на пороге появился Алье.
совещание.
другом конце коридора, у господина Гарамона. И надеюсь, у меня есть
возможность пригласить ее в полдень на рюмку шерри в мой кабинет.
настолько, насколько у него получалось выходить из себя. Дождавшись, когда
Алье закрыл за собой дверь, он сквозь зубы процедил:
Корнев Павел
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Суворов Виктор
Березин Федор
Прозоров Александр