Чтение 100–й страницы книги ~Санго из Чегема книга1~

радостная весть, с другой стороны, неизвестно, что скажет отец, который
больнее всех переживает побег внучки.

-- Двоих мальчиков родила, -- бодро сказал дядя Сандро, войдя в кухню и
садясь у огня, -- для начала неплохо.

-- Бедная девочка, -- тихо запричитали бабка и тетя Катя.

Старый Хабуг молчал Видно, шутка дяди Сандро никак его не развеселила
Пообедав, он молча еще некоторое время посидел у очага, а потом вышел на
веранду, взял свой топорик на плечо и пошел в лес, где он рубил колья для
фасолевых подпорок.

-- Ты куда?! -- спросила у него бабка, хотя и так знала, куда он идет
Просто ей, как и всем в доме, надо было узнать, что делать с этой новостью,
как вести себя дальше по отношению к Тали.

-- Это Наа -- малярийная дыра, -- сказал старик, не оборачиваясь, и
вышел за ворота.

Старушка вошла в кухню и передала слова старого Хабуга. Все поняли, что
это начало прощения Слова его можно было и даже отчасти надо было понимать
как намек на приглашение внучки приехать с детьми на лето в Большой Дом.

Чегемцы, которые во всем всегда ищут дополнительный смысл, узнав, что
такая юная девочка, как Тали, родила двух мальчиков, решили, что это
неспроста, что, видно, здесь каким-то образом сказалось место, где прошла ее
первая брачная ночь В то лето к юному кедру, под которым расстелил свою
нетерпеливую бурку Баграт, поистине была проложена народная тропа.

Оказалось, что этот кедр так богат выделениями сочной огнелюбивой смолы
(некоторые говорили, что он стал таким после привала влюбленных), что любая
его веточка, подожженная с одной стороны и воткнутая другой в землю или в
щель дощатой стены, горела как свеча, фонарик или факел в зависимости от
своей толщины.

Кстати, о существовании таких особенно просмоленных экземпляров хвойных
деревьев пастухи хорошо знают и часто пользуются ими на альпийских лугах в
качестве осветительных приборов.

Но всем, особенно женщинам, хотелось думать, что этот кедр совсем
особый В конце концов некоторые из них дошли до того, что стали тайно пить
отвар из душистых веток этого кедра, и от них разило крепким скипидарным
духом, но откуда он взялся, этот дух, многие тогда не догадывались И только
через год, когда тетя Маша родила близнецов, но, к великому сожалению ее,
опять девочек, она призналась, что попивала этот самый отвар.

Чегемцы, по прежнему собиравшиеся во дворе тети Маши, увидев этих
двойняшек, считали своим долгом напомнить ей испытанную чегемскую теорию
формотворчества женщин, которую она напрасно пыталась перехитрить.

Удивляясь ее непонятливости, они снова и снова ей объясняли, что
никакой отвар не может менять данную богом или природой (тут чегемцы не
видели принципиальной разницы) чадотворящую форму. В лучшем случае, говорили
они, отвар может только прочистить, привести в рабочее состояние ту форму,
которая есть. Кстати, так и получилось, говорили они, намекая на близнецов;
усилив свою чадотворящую форму, ты добилась, что она тебя зарядила сразу
двумя девочками.

-- Стало быть, так оно и есть, -- отвечала тетя Маша и, вывалив могучие
груди, приставляла к ним поднесенных младенцев. Близнецы одновременно
приникали к грудям, уставив друг в друга алчный глаз, как бы тускло
вспоминающий собрата по доземной жизни, но не выражающий по этому поводу
никакой радости и, главное, никак не собирающийся по этой причине делиться с
ним благами этой жизни.

Этот взгляд младенцев, сосущих молоко из грудей матери и одновременно
одним глазом посматривающих друг на друга, приводил в восторг добродушных
дочерей тети Маши.

-- Эх, время, в котором стоим, -- говорили некоторые чегемцы по этому
же поводу. Впадая в обратную крайность, они связывали алчные взгляды
младенцев с братоубийственными делами, которые уже наступили в более
низинных местах и могли вот-вот подняться до уровня Чегема.

-- Небось всем хватит, -- и вовсе ничего не понимая, говаривала тетя
Маша, опуская глаза на детей... А потом, обращаясь к кому-нибудь из дочерей,
по привычке добавляла: -- Принесла бы чего-нибудь там пожевать, что ли...

___

Здесь мы оставляем чегемцев, тем более что они прекрасно обходятся без
нас, однако в нужном месте мы к ним еще вернемся, если, как говорят, бог
даст сил и при этом никто их не отнимет.

А сейчас мы покидаем Чегем, ибо пусто даже в любимом Чегеме без Тали,
без ее живого голоса, без ее утоляющей душу улыбки. И да простят мне
читатели эту бессмысленную грусть, ибо даже придворный историограф имеет
право на минутную слабость, разумеется, если в самой этой слабости он
находит силу хотя бы издали, хотя бы едва заметным кивком подтвердить
уверенность в конечной победе пролетариата. И мы кивком (при свидетелях)
подтверждаем эту уверенность, оставляя за собой чашечку кофе по-турецки и
небольшое право на личную грусть.

--------

Слово

С небольшой старинной фотографии смотрит девушка с толстой косой, с
широкоскулым, широкоглазым и большеротым лицом. Это мамина сестра Айша. С ее
именем связана печальная история, которую я слышал много раз.

Иногда, когда кто-нибудь из близких рассказывал о ней, я вглядывался в
эту фотографию, стараясь уловить в ее чертах то обаяние, которое все они
помнили, но, кроме обычного выражения грусти, свойственного снимкам умерших
людей, я ничего не находил в ее лице.

Я даже думаю, что, если б не эти огромные темнеющие глаза, она, может,
казалась бы уродливой, настолько черты ее лица были явно неправильны. Но
когда на лице такие громадные глаза, все остальные черты делаются
незаметными, и потом, они придают лицу выражение какой-то незащищенности --
вечное оружие женственности. Впрочем, все это, может, только мои домыслы.

Мама говорит, что Айша была любимицей в их огромной семье, где одних
детей -- братьев и сестер -- было человек десять.

В те времена в доме дедушки летом собиралось множество долинных
родственников и просто знакомых. Они приезжали на лето отдохнуть, подышать
горным воздухом, а главное, спасались от колхидской лихорадки. Девушкам,
сестрам мамы, и, конечно, ей крепко доставалось. Всю эту ораву надо было
кормить, поить, укладывать спать да еще и хозяйством заниматься. Я думаю,
эта трудная, но неуниженная и неспособная унизиться юность помогла моей
матери впоследствии перенести многое, отчего можно было сломаться.

Говорят, лет в пятнадцать Айша расцвела почти сразу. К ней стали
приглядываться, о ней заговорили в соседних больших и богатых селах. Братья
не выпускали ее из виду, потому что, раз девушка нравится, ее кто-нибудь
захочет украсть, и обязательно тот, с кем не хочет родниться семья девушки.
Потому что, если уж очень он нравится семье, ему, пожалуй, и незачем
воровать девушку.

Но случилось так, что в нее влюбился простой парень из соседней
деревни, да еще родственник, правда, дальний. Звали его Теймраз.

Он отдыхал в доме дедушки, потому что болел малярией, и, может быть,
любовь Айши была продолжением женского милосердия. Она ухаживала за ним. И
как это бывает в таких случаях, его-то как раз никто всерьез не принимал. И
как больного, и как родственника, и как вообще слишком молодого и ничем не
приметного человека. Но болезнь оказалась делом временным, родственность --
относительной, а молодость еще никогда не бывала препятствием к любви.

Говорят, когда дедушка узнал, что они хотят жениться, он наотрез
отказался выдать дочь.

-- Не будем вязать наше родство двумя узлами, -- сказал он, -- а то
потом рубить придется.

-- А что он такого украл? -- спросили братья и презрительно пожали
плечами.

В те времена в наших краях доблесть мужчины проверялась способностью с
наибольшей дерзостью угнать чужого коня, стадо овец или, в крайнем случае,
корову. Это была своеобразная восточная джентльменская игра, при которой
хозяин, обнаружив пропажу, гнался за обидчиком и стрелял в него без всякого
предупреждения. Игра была благородной, но опасной. Вот почему горец,
показывая на своего коня, клялся всеми святыми, что он у него ворованный, а
не какой-нибудь купленный или дареный. Иногда конь оказывался именно
купленным или подаренным, и тогда клеймо позора ложилось на хвастуна до тех
пор, пока он его не соскребал строго доказанной дерзостью.

Дедушка, отказывая Теймразу, говорил, что они родственники. Но я думаю,
что это была только отговорка. Мачеха Теймраза приходилась двоюродной
сестрой дедушке. Вот и все родство. Даже строжайшие в этом отношении
абхазские обычаи никакого смешения крови здесь не могли заподозрить.

Откровенно говоря, против самого Теймраза дедушка, кажется, ничего не
имел, но ему не нравились его братья, известные в Абхазии абреки и
головорезы. И хотя Теймраз был среди них вроде выродка, то есть никого не
убивал, не умыкал, не уводил, дедушка не хотел связываться с их семьей
слишком близко. Он был далек от всего этого молодечества, и это удивительнее
всего. Он прожил длинную жизнь, полную вольных трудов и невольных
приключений, дважды побывал в Турции во времена переселения абхазцев, дважды
начинал жизнь с первого вбитого кола. Вокруг него свистели пули абреков,
ревели угнанные стада, творили свой жестокий обет кровники, а он словно не
замечал всего этого.

Получалось довольно сложно: то, что нравилось в Теймразе дедушке, не
нравилось братьям Айши, а то, что нравилось братьям, дедушка терпеть не мог.

Но и ссориться с братьями Теймраза было опасно. Поэтому, убедившись,
что любят они друг друга не на шутку, а парень никак не отстает, дедушка дал
согласие.

Сыграли свадьбу, и молодые стали жить в доме Теймраза. Отец его,