Чтение 6–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

говорил, а я слушал его с некоторой ненужной, преувеличенной теплотой, как
бы с благодарностью, что вот я, довольно молодой сотрудник, а редактор
говорит со мной как с товарищем. Думаю, что эта теплота каким-то образом
все-таки была написана на моем лице (вот уж, думаю, когда мой взгляд никак
нельзя было назвать наглым), и подлость, впрочем, небольшая, заключалась в
том, что я эту теплоту действительно испытывал.

-- Кстати, -- вдруг вспомнил он, -- пойдешь на перерыв, купи мне пачку
"Казбека"...

Он полез было в карман за деньгами, но я остановил его руку, движением
руки показав, что он заплатит потом, когда я принесу. Поразительно, каким
иногда бываешь сообразительным. Я думаю, тут какой-то подкорковый ум
срабатывает. Во всяком случае, у меня.

Я мгновенно ощутил, именно ощутил, а не осознал, что папиросы редактору
мне никак нельзя покупать, что это не простая просьба, а именно сознательный
акт унижения. И в то же время ощутил, что прямо отказаться тоже нельзя, не в
моей натуре такой гордый бунтарский жест, и отсюда движение руки, которым я
остановил руку редактора, полезшего за деньгами.

Ведь если бы я взял деньги, мне бы пришлось их возвращать, ведь
покупать папиросы я ему не собирался, а, возвращая деньги, никак нельзя было
не объясниться. Конечно, будь я натурой более желчной и самолюбивой, я мог
бы взять деньги, а потом принести ему и с невинным видом сказать, что, мол,
обегал весь город и нигде не достал папирос, то есть за свое униженье
отплатить изощренной издевкой.

Нет, я просто не взял деньги и сильно опоздал с перерыва, предупредив
Платона Самсоновича, по какому редакционному делу мне надо отлучиться из
редакции. Разумеется, я понимал, что редактор, увидев, что меня нет, не
станет терпеть и мужественно дожидаться моего прихода, а просто пошлет за
папиросами свою секретаршу или шофера. Ну, если случайно столкнемся в
редакции, думал я, и если уж он захочет до конца все выяснить, я
приготовился ответить, что просто забыл купить ему папиросы.

Тогда все прошло благополучно, но я все-таки был начеку, и не напрасно.
Месяца через два, опять вдруг очутившись у нас в кабинете (я был один), он
присел к моему столу и стал рассказывать про свою первую редакционную
командировку, и, главное, я опять ощутил эти предательские волны тепла,
которые проходили сквозь меня. Но теперь я эти волны контролировал.

-- Слушай, что-то сегодня очень жарко, -- сказал он вдруг, с такой
дружеской обаятельной улыбкой, -- давай боржомчик попьем, а?

И опять рука в карман. Я опять остановил его руку, и он легкой походкой
вышел из кабинета, крикнув через плечо:

-- Прямо ко мне тащи!

Я заметался по кабинету, чувствуя, что попался, то есть никак не могу
купить ему боржом и никак не могу ему сказать об этом прямо. Теперь-то я был
абсолютно уверен, что и сейчас он имеет ту же цель -- унизить меня.

Я вышел из редакции, подошел к ларьку напротив, спросил боржом, смутно
надеясь, что его не окажется. Но боржом был, и продавец вынул потную бутылку
и жестом показал: мол, открывать или будешь брать?

-- Откройте, -- сказал я почему-то.

Он открыл, я выпил ледяной боржом и возвратился к себе в кабинет. Минут
через десять вбежала секретарша и, как всегда испуганно, спросила:

-- Автандил Автандилович ждет... Где боржом?

-- Забыл, -- сказал я тоном дебила.

-- Забыл? -- повторила она с ужасом.

-- Забыл, -- повторил я и вдобавок кивнул головой.

-- Я, конечно, ему этого не могу сказать, но... -- Она развела руками
и, поджав губы, вышла.

Не знаю, как там и что она ему объяснила, но больше между нами никаких
дружеских бесед не происходило. Кстати, все мои сложности с Автандилом
Автандиловичем начались с этой несчастной секретарши. Я заметил, что этот ее
страх лично им культивируется и поддерживается. Казалось бы, для чего ему
унижать меня, для чего ему этот постоянный страх секретарши, которая и без
страха ему преданно служит, да и он без нее не может обойтись и перетащил ее
со своей предыдущей работы?

Просто, я думаю, что людям, не по праву, не по способностям занимающим
положение начальника, все это надо не только для своего внутреннего
самоутверждения, но и для утверждения реальности происходящей вокруг жизни.

Человек, который годами руководит людьми, пишущими статьи, одни из этих
статей бракуя, другие восхваляя, при этом сам не умея написать ни те статьи,
которые он бракует, ни даже те, которые он восхваляет, и при этом он знает,
что все знают о том, что он этого не умеет, человек этот не может время от
времени не усомниться в реальности происходящего вокруг.

Да не разыгрывают ли меня все эти люди, делая вид, что слушают меня,
подчиняются мне, да не происходит ли вокруг меня грандиозная насмешка? Ах,
так! Сейчас вызовем сотрудника X, кажется, у него какое-то ехидство
скрывается в глазах.

Нажимается кнопка. Вбегает секретарша и съеживается под холодеющим
взглядом Автандила Автандиловича. Нет, не смеются надо мной, думает он,
немного успокаиваясь, так страх невозможно сыграть.

-- Вызовите ко мне сотрудника X, -- говорит он и достает его статью из
пачки материалов. Через пятнадцать минут сотрудник этот уходит от Автандила
Автандиловича со статьей, которая вчера была принята, а сегодня
рекомендована к переделке.

Ничего, пусть поработает, думает Автандил Автандилович, окончательно
успокаиваясь. Вот что, кажется мне, должно происходить у него в голове, а
что происходит на самом деле и происходит ли вообще что-нибудь, мы никогда
не узнаем, потому что он нам об этом никогда не расскажет.

...Одним словом, я возвращался домой в неприятном настроении от этого
враждебно сверкнувшего в мою сторону взгляда столичного деятеля.

В городе стояла подоблачная влажная духота. На главной улице листья
камфаровых деревьев были потно-маслянисты и неподвижны, как воздух. И только
предчувствие вечерней выпивки обдувало душу (так дуют на ожог) свежим
ветерком забвенья...

Боль, боль, всюду боль!

___

Когда мы пришли в ресторан, столы были сдвинуты и уставлены холодными
закусками и разнообразными бутылками. На белоснежных скатертях бросалось в
глаза:

Смородинная прозрачность красной икры. Скрежещущая свежесть зелени...
Черная икра лоснилась в большой плоской тарелке, как сексуальная смазка
тяжелой индустрии. Так и представлялось, что едят ее, обсасывая и выплевывая
подшипники, как косточки маслин.

Кротость поз молочных поросят напоминала детоубийство вообще и убийство
царевичей в особенности. Аптечная желтизна коньячных бутылок, заросли
которых, густея в голове стола, переходили в смешанный
винно-водочно-шампанский лес с совершенно одиноким экземпляром коньячной
бутылки на противоположном конце стола, как бы в знак того, что это
породистое красное дерево в принципе может расти и там, на засушливых,
удаленных от начальства землях. Плодородие столов несколько менее заметно,
но тоже ослабевало в ту сторону.

В воздухе стоял роскошный венецианский запах гниющего моря.

Возле накрытых столов, с выражением рекламного благодушия, стоял
огромный толстый директор ресторана в окружении небольшой группы официантов,
которых почему-то решили одеть в национальные костюмы.

Они стояли в легких черкесках с засученными рукавами, с выражением
свирепой решительности на лице, что придавало им вид душегубов или в лучшем
случае телохранителей огромного тела директора ресторана.

Позже, когда они начали обслуживать столы, было как-то непривычно и
даже отчасти боязно принимать от них, скажем, шампур с шашлыком или, не дай
бог, поручить им открыть бутылку шампанского.

То ли не привыкшие к своим костюмам, то ли от предгрозовой жары и всей
этой праздничной суеты, оглушившей их, они на каждую просьбу страшно
таращились, раздували ноздри, старательно дышали в ухо и ничего не понимали.

У одного из них, что стоял поближе, я попросил штопор и тут же пожалел
об этом. Увидев, что я обратил на него внимание, он хищно наклонился ко мне
и крикнул мне в ухо:

-- Что хотите просите! Ви -- гость! Гость!

Оглушив меня на одно ухо и, по-видимому, считая, что выполнил свою
задачу, он отпрянул от меня. Но тут я, разозлившись за пострадавшее ухо,
снова обернулся и снова попросил штопор, помогая движением рук осознать
назначение предмета, который я у него прошу, при этом держа голову в таком
положении, чтобы затруднить ему доступ к моему уху.

Услышав мой клич и не обращая внимания на мои руки, он быстро
наклонился надо мной, не поленился добраться до моего уха и, мгновенно
одолев мою жалкую попытку отстраниться, снова прокричал:

-- Пробочник! Это называется -- пробочник! Сейчас! С этими словами он
выпрямился, с болезненным вниманием вглядываясь, как мне показалось, в клубы
табачного дыма, подымающегося над столом, словно собираясь, как фокусник,
выхватить оттуда штопор. Но тут он неожиданно наклонился над столом и,
выхватив открытую бутылку, стоявшую невдалеке, поставил ее рядом со мной, а
мою закрытую бутылку поставил на место этой. Таким образом разрешив или, во
всяком случае, отдалив от меня проблему штопора, он окончательно отпрянул от
меня и зычно бросил над столами:

-- Дорогие гости, кушайте, пейте!

Я забыл сказать, что музыканты были расположены на огромной глыбине,
обломке стены, на вершине которой сидел ударник, а пониже располагались
остальные участники оркестра, занимавшие крошечные скальные выступы и
глядевшие на нас со своего опасного возвышения с тем ботаническим
безразличием к риску, с каким смотрит на нас козел, вдруг открывающийся нам
с горной дороги (и мы ему открываемся) на головокружительном склоне, где он,