бутылок тяжелого золотистого бекмеза (чистый доход), заменившего нам сахар
на всю следующую зиму.
покинули колхоз, и голос Колчерукого остался далеко позади.
деревне.
той же шелковицы. Я смотрел на здание пустующей школы, на дворик, покрытый
сочной травой, словно это была трава забвения, на эвкалиптовые деревья,
которые мы когда-то сажали, на старый турничок, к которому мы бежали каждую
перемену, и с традиционной грустью вдыхал аромат тех лет.
мной, но ни они меня, ни я их не узнавал. Какая-то девушка вышла из
правления колхоза с двумя графинами, подошла к колодцу и, лениво раскрутив
ворот, набрала воды, медленно вытянула ведро и стала набирать воду в
графины, поставленные на деревянную колоду. Она набирала воду сразу в оба
графина, одновременно поливая их водой, как бы любуясь избытком прохлады.
Выплеснула на траву остаток воды в, взяв мокрые графины, лениво пошла в
сторону правления.
оттуда навстречу ей выплеснулись голоса людей и снова все замолкло. Мне
показалось, что все это уже когда-то было.
потом, развернувшись с тугой раздумчивостью, подъехал ко мне и попросил
закурить.
и спросил у него, не знает ли он Яшку, внука Колчерукого.
должен проехать на мотоцикле...
обильно дымя сигаретой, повел дальше свой упирающийся, жалобно скрежещущий
велосипед. Казалось, и жаркая погода, и этот несмазанный велосипед, и даже
две буханки хлеба, притороченные к багажнику, входили в условие какого-то
неведомого пари, которое он собирался во что бы то ни стало выиграть.
мотоцикла. Конечно, я узнал его только потому, что ожидал. На своем легком
мотоцикле он выглядел как Гулливер на детском велосипеде.
следующее мгновение он его, по-моему, слегка придавил к земле, и мотоцикл
вовсе заглох.
пятнадцать лежали в тенистых зарослях папоротника.
все еще похожий на того Яшку, который сидел на лошади за дедом и рассеянно
смотрел по сторонам. До недавнего времени, оказывается, он был бригадиром,
но в чем-то провинился, и его теперь назначили почтальоном. Он мне об этом
рассказал все с той же улыбкой. Еще в школьные годы было видно, что
тщеславие не его слабость.
Яшку ничего не оставалось, а может, он и истратил их на себя, чтобы Яшке
просто незачем было приходить в ярость. Какая разница -- бригадир так
бригадир, почтальон так почтальон. Только, пожалуй, голос его такой же
густой и сильный, как у деда, правда, без тех клокочущих переливов. Я,
конечно, спросил его про деда.
своими большими круглыми глазами.
расстоянию от Абхазии до Москвы: раз уж такая история туда не дошла, значит,
до Москвы ехать и ехать.
подложил под голову сумку и рассказал мне последнее приключение своего
неугомонного деда. Потом я эту историю слышал еще несколько раз от других,
но в первый раз ее услышал от Яшки.
Колчерукого, когда вдруг...
приподнявшись.
виднелась небольшая буковая рощица. В просветах между деревьями угадывалась
изгородь и за нею кукуруза. Голос шел откуда-то оттуда.
кузнечики снова стали осторожно перетикиваться.
манок почтальона уже поднял олененка.
пьянея не то от собственного голоса, не то от имени девушки.
прислушиваться, Яшка уговаривал меня остаться на ночь, но я отказался. И
потому, что спешил, и потому, что оскорбил бы этим наших, к которым я так и
не зашел. Я знал, что, если остаться здесь на ночь, никакой охоты не
получится, потому что придется еще два дня приходить в себя.
он мне показался отчетливей.
жарком августовском воздухе в последний раз, и я с какой-то смутной тоской,
в просторечии именуемой завистью, выбрался на пустынную проселочную улицу.
Через полчаса я уехал дальше и с тех пор там не бывал. Все-таки я надеюсь
как-нибудь выбраться к нашим, хотя бы для того, чтобы узнать, до чего Яшка
докричался там со своей Жужуной.
улеглось в голове. Колчерукий, говорят, благополучно дождался конца войны,
дождался сына и прекрасно жил до последнего времени. Но с год назад пришел
ему срок умирать, и уже по-настоящему.
смотрел во двор, где паслась его лошадь. В это время приехал к нему на
лошади Мустафа. Он спешился и взошел на веранду. Ему вынесли стул, и он
уселся рядом с Колчеруким. Как обычно, они вспоминали о прошлом. Колчерукий
мгновеньями не то впадал в забытье, не то засыпал, но каждый раз, приходя в
себя, он говорил с того места, на котором остановился.
зорко вглядываясь в своего друга и соперника.
купать в тамошних реках...
первый...
произнес Колчерукий, так, что родственники, дежурившие возле него, все
слышали и даже слегка засмеялись, придерживая свой смех ладонями, потому что
смех возле умирающего, даже если этот умирающий Колчерукий, не слишком
уместен.
умирает. Но если умирающий смеется над живущим, это как-то особенно обидно,
потому что, раз умирающий над тобой смеется, значит, ты как бы оказался в
еще более бедственном или жалком положении, чем он, а уж куда хуже.
рассказал.
промолвил Мустафа, наклоняясь над Колчеруким.
двор, где паслась его лошадь. В оставшееся время ему было интересней всего
смотреть на свою лошадь.
-- сказал Мустафа, как бы скорбя, что обстоятельства не позволяют и теперь
пустить этот ложный слух и что он, Мустафа, жалеет об этом, как истинный
друг.
посмотрел на него. Мустафа русского языка не знал и был, несмотря на свой
великий хозяйский ум, до того безграмотный, что вынужден был изобрести свой
алфавит или, во всяком случае, ввести в личное употребление своеобразные
иероглифы, при помощи которых он отмечал своих должников, а также
хозяйственные счета, основанные на сложных, многоступенчатых обменных
операциях. Вот почему Колчерукий удивился, что он говорил по телефону, да
еще по-русски.
-- Раз тебя вылечили, я решил пошутить, да и машину без этого кто бы
прислал? -- добавил Мустафа, напоминая о трудностях того далекого времени.
открыл их и сказал, не глядя на Мустафу:
дежурил возле умирающего.