Чтение 87–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

различаю по шагам, подымаются в дом.

Вот, черт, думаю, попались, как идиоты! У меня пистолет под подушкой, а
сам я стою за домом в трусах, майке и тапках. Трудно представить более
глупую ситуацию. Да еще слегка под балдой. На ночь спирту тяпнули, конечно.
Вот, думаю, смеялись про себя, когда нам говорили про бдительность и
партизан, и на тебе! Напоролись! Неужели наши подружки оказались
предательницами? Нет, не могу поверить! И мне нравится моя... как там ее ни
называй...

-- Называй, называй, чего уж прятаться! -- вставил дядя Сандро.

-- Да, -- продолжал Кемал, -- и мне нравится моя Катя, и я, чувствую,
ей нравлюсь, а эти вообще без ума друг от друга. Значит, нас этот антифашист
предал? И товарища бросить не могу, и буквально голым -- ха-ха! -- не
хочется попадаться немцам в руки.

Ну ладно, думаю, была не была! Высунулся на улицу. Никого. Стоит
немецкий мотоцикл с коляской. Подошел к двери, слышу, раздаются голоса, но
ничего понять невозможно.

Единственно, что я понял, -- голоса доносятся с той стороны, где спит
мой товарищ. И я решил подняться и проскочить в свою комнату, пока они у
Алексея. Главное -- добраться до пистолета. Но, конечно, я понимал: если нас
девушки предали -- нам хана, потому что в этом случае моя первым делом
должна была отдать им пистолет. Но делать нечего, тихо открываю дверь и
быстро поднимаюсь по лестнице.

И вдруг слышу: из комнаты Алексея доносится русская речь! Сразу
отпустило! Стою на лестнице и с удовольствием слушаю русскую речь, не
понимая, о чем там говорят. И только примерно через полминуты очухался,
начинаю улавливать интонацию. Слышу, очень резкий голос доносится. Ага,
думаю, патруль. Ну, нас патрулями не испугаешь. Вхожу в комнату. Моя Катя,
вижу, бледная, в ночной рубашке стоит посреди комнаты и тихо говорит:

-- Русиш командирен, русиш командирен...

Тогда я открываю дверь и сильным голосом кричу через лестничную
площадку:

-- Что там случилось, Алексей?

-- Да вы тут не один! -- слышу голос, и потом распахивается дверь, и на
площадке появляется какой-то майор, а за ним солдат.

-- Безобразие! -- говорит майор и оборачивается к Алексею, а тот уже
одетый стоит в комнате. -- Почему вы не сказали, что вы здесь не один?

Бедняга что-то залепетал. Видно, он решил хотя бы прикрыть меня, если
уж сам попался.

-- Потрудитесь одеться! -- приказал майор.

А я вижу, этот майор -- штабная крыса. Мы, фронтовики, с одного взгляда
узнавали человека, который живого боя не видел, хоть увешивай его орденами
до пупа.

И я вижу, мой Алексей, храбрейший летун, четырежды раненный, дважды
посадивший горящий самолет, дрожит перед этим дерьмом.

Вы ведь знаете, меня из себя трудно вывести, но тут я психанул.

-- Товарищ майор, -- говорю стальным голосом, -- прошу вас немедленно
покинуть помещение!

Вижу, растерялся, но форс держит. Оглядывается на Алексея, понимает,
что он старший лейтенант, а по моему виду ни хрена не поймешь.

-- Ваше звание? -- спрашивает. Я поворачиваюсь, подхожу к кровати,
вытаскиваю из-под подушки пистолет и снова к дверям.

-- Вот мое звание! -- говорю.

-- Вы бросьте эти замашки, -- отвечает он, -- сейчас не сорок первый
год!

-- Конечно, -- говорю, -- благодаря вашей штабной заднице сейчас не
сорок первый год!

-- Я вынужден буду доложить обо всем в вашу часть, -- говорит и
спускается вниз по лестнице. Солдат за ним.

-- Докладывайте, -- говорю, -- а что вы еще умеете!

Они вышли. Мы молчим. Мотоцикл затарахтел и затих.

-- Ты, -- говорит Алексей, -- с ним очень грубо обошелся. Теперь нас
затаскают.

-- Не бойся, -- говорю, -- нас с тобой достаточно хорошо знает наше
начальство. Подумаешь, у немочек заночевали...

-- Но ты же угрожал ему пистолетом, -- говорит он, -- ты понимаешь,
куда он это может повернуть?

-- А мы скажем, что он врет, -- отвечаю я, -- скажем, что он сам хотел
остаться с бабами и от этого весь сыр-бор. Чего это он в три часа ночи
шныряет на мотоцикле?

-- Конечно, -- говорит Алексей, -- теперь надо так держаться. Но ты
напрасно нахальничал с ним.

Я-то понимаю, что ему теперь неловко перед своей Греточкой. Слов,
конечно, они не понимали, но все ясно было и без слов: я выгнал майора,
который заставил его одеться.

И я, чтобы смягчить обстановку, разливаю спирт, и мы садимся за стол.
Сестрицы расщебетались, а Греточка поглядывает на меня блестящими глазами, и
темная прядка то и дело падает на лоб. Хороша была, чертовка!

Одним словом, выпили немного и разошлись по комнатам.

-- Майор гестапо? -- спрашивает у меня Катя.

-- Найн, найн, -- говорю. Этого еще не хватало. Но вижу -- не верит.
Через день у нас боевой вылет. Я благополучно приземлился, поужинал в
столовке со своим экипажем, а потом подхожу к Алексею, он почему-то сидит
один, и говорю:

-- Отдохнем и со свежими силами завтра к нашим девочкам.

Вижу, замялся.

-- Знаешь, Кемал, -- говорит, -- надо кончать с этим.

-- Почему кончать? -- спрашиваю.

-- Затаскают. Потом костей не соберешь.

-- Чего ты боишься, -- говорю, -- если он накапал на нас, уже ничего не
изменишь.

-- Нет, -- говорит, -- все. Я -- пас.

-- Ну как хочешь, -- говорю, -- а я пойду. А что сказать, если Грета
спросит о тебе?

-- Что хочешь, то и говори, -- отвечает и одним махом, как водку,
выпивает свой компот и уходит к себе.

Он всегда с излишней серьезностью относился к начальству. Бывало,
выструнится и с таким видом выслушивает наставления, как будто от них
зависит, гробанется он или нет. Я часто вышучивал его за это.

-- Ты дикарь, -- смеялся он в ответ, -- а мы, русские, поджилками чуем,
что такое начальство.

Ну что ж, вечером являюсь к своим немочкам. По дороге думаю: что
сказать им? Ладно, решаю, скажу -- заболел. Может, одумается.

Прихожу. Моя ко мне. А Греточка так и застыла, и только темная прядка,
падавшая на глаза, как будто еще сильней потемнела.

-- Алеша?! -- выдохнула она наконец.

-- Кранк, -- говорю, -- Алеша кранк.

Больной, значит.

-- Кранк одер тот? -- строго спрашивает она и пытливо смотрит мне в
глаза. Думает, убит, а я боюсь ей сказать.

-- Найн, найн, -- говорю, -- грипп.

-- О, -- просияла она, -- дас ист нихтс.

Ну мы опять посидели, выпили, закусили, потанцевали. Моя Катя несколько
раз подмигивала мне, чтобы я танцевал с ее сестрой. Я танцую и вижу, она то
гаснет, то вспыхивает улыбкой. Стыдно ей, что она так скучает. Ясное дело,
девушка втрескалась в него по уши.

Моя Катя, как только мы остались одни, посмотрела на меня своими
глубокими синими глазами и спрашивает:

-- Майор?

Ну как ты ей соврешь, когда в ее умных глазках вся правда. Я пожал
плечами.

-- Бедная Грета, -- говорит она. Забыл сейчас, как по-немецки.

-- Ер ист кранк... -- Он больной, значит.

-- Да говори ты прямо по-русски! -- перебил его дядя Сандро. -- Что ты
обкаркал нас своими невозмутимыми "кар", "кар", "кар"!

-- Так я лучше вспоминаю, -- сказал Кемал, поглядывая на дядю Сандро
своими невозмутимыми воловьими глазами.

-- Ну ладно, говори, -- сказал дядя Сандро, как бы спохватившись, что,
если Кемал сейчас замолкнет, слишком много горючего уйдет, чтобы его снова
раскочегарить.

-- Да, м-м-м... -- замыкал было Кемал, но довольно быстро нашел колею
рассказа и двинулся дальше.

-- Одним словом, я еще надеюсь, что он одумается. На следующий день
встречаю его и не узнаю. За ночь почернел.

-- Что с тобой? -- говорю.

-- Ничего, -- говорит, -- просто не спал. Как Грета?

-- Ждет тебя, -- говорю, -- но сестра догадывается.

-- Лучше сразу порвать, -- говорит, -- все равно я жениться не могу, а
чего резину тянуть?

-- Глупо, -- говорю, -- никто и не ждет, что ты женишься. Но пока мы
здесь, пока мы живы, почему бы не встречаться?

-- Ты меня не поймешь, -- говорит, -- для тебя это обычное фронтовое
блядство, а я первый раз полюбил. Тут я разозлился.

-- Мандраж, -- говорю, -- надо называть своим именем, и нечего
выпендриваться.

И так мы немного охладели друг к другу. Я еще пару раз побывал у наших
подружек и продолжаю врать Греточке, но чувствую, не верит и вся истаяла.
Жалко ее, и нам с Катей это мешает.

Мне и его жалко. Он с тех пор замкнулся, так и ходит весь черный. А
между тем нас никуда не тянут. И я думаю: майор оказался лучше, чем мы
ожидали. Через пару дней подхожу к Алексею.