Чтение 35–й страницы книги ~Санго из Чегема книга3~

Это был Нури, и я его вспомнил. В детстве я одно лето проводил у Таты,
и тогда встречал его среди деревенских мальчиков. Он был на несколько лет
старше меня.

Однажды мы с ним пришли на мельницу в соседнее село, и он там задрался
с одним мальчиком. Они довольно долго дрались, иногда бодаясь как бычки и
упираясь друг в друга головами. А рядом стояли враждебные, незнакомые
мальчики. Тогда мне эта драка показалась потрясающим героизмом. Кругом
чужие, а он дерется. Конечно, я несколько преувеличивал героизм его драки,
потому что это для меня мальчики из соседнего села были совсем незнакомы, а
он с ними встречался не раз.

И вдруг вспыхнула другая картина. Розовеющая предзакатным солнцем
запруда и голый мальчик Геркулес, стоя в воде, моет коня. И тихая рябь
проходит по воде, и тихая рябь проходит по рыжему крупу замершего коня,
когда мальчик ленивыми пригоршнями шлепает ему воду на спину, и мускулы
играют под кожей его юного тела, хотя мальчик совсем не напрягается...

-- Когда ты из ФРГ выступал по телевидению, -- крикнул он, гася далекую
картину, -- я поцеловал телевизор!

-- Я по телевидению из ФРГ никогда не выступал, -- возразил я твердо,
чувствуя, что нечто слишком далеко заходит, хотя и не совсем понимая, что
именно.

-- Как не выступал? -- опешил он.

-- Не выступал, -- повторил я несколько мягче, чтобы успокоить его.

-- Может, ты еще скажешь, что не был там? -- спросил он с тихим
бешенством.

-- Был, но не выступал по телевизору, -- сказал я, стараясь быть
внятным.

Бешенство в глазах его сменилось смутным озарением.

-- Ха! -- хмыкнул он понимающе. -- Ты уже забыл, где выступал, а народ
помнит. Для тебя это семечки. После твоего выступления наши играли в футбол
с ФРГ и выиграли. И я второй раз поцеловал телевизор! Едем ко мне домой, и
ты посмотришь, как я живу.

Я попытался возразить, но он был непреклонен.

-- За поворотом обрыв знаешь? -- кивнул он на дорогу.

-- Да, -- сказал я.

-- Клянусь матерью, я туда выброшусь вместе с машиной, если вы сейчас
же не поедете ко мне, -- сказал он.

-- Хорошо, поехали, -- согласился мой зять, и мы сели по машинам.

Он ехал впереди нас, высунув из окна руку и время от времени помахивая
ею с ленивой властностью, напоминал, что следовать надо именно за ним, а не
сворачивать в сторону, хотя свернуть было некуда.

Надвигалось предчувствие кошмара. Дело в том, что в этот вечер мне надо
было прийти на банкет одного моего хорошего друга. Я любил его и обещал
прийти. Но, с другой стороны, я знал, что там будет один человек, видеть
которого было непереносимой мукой.

Когда-то у нас с ним были самые дружеские отношения, хотя он намного
старше меня. Он пошаливал писательским пером, и я считал, что для любителя у
него даже неплохо получается. Распивая бутылку вина с дилетантом, мы, сами
того не ведая, порождаем в нем самый страшный комплекс, комплекс
сообщающихся сосудов. Но тогда я этого не знал, а потом вот что случилось.

В одном моем рассказе затрагивался сложный вопрос, связанный с нашей
историей, и редакция предложила отправить его на рецензию какому-нибудь
специалисту.

-- Есть у тебя в Абхазии знакомый специалист по этому периоду? --
спросили у меня.

-- Да, -- бодро сказал я, -- как раз мой друг такой специалист.

Это был он. Редакция отослала рассказ, и я спокойно дожидался рецензии.
Наконец мне позвонили из редакции и сказали, что отзыв прибыл. Когда я
пришел ознакомиться с ним, работники редакции встретили меня гомерическим
хохотом.

-- Хорошие у тебя друзья, -- сказали мне, -- читай.

По существу вопроса рецензия не содержала никаких возражений, хотя была
весьма кислой. Но не в этом дело. Возмутило меня то, что автор весьма
недвусмысленно намекал, что в республике есть люди, которые об этом могли бы
написать гораздо лучше. А так как эти люди не были названы, по замыслу
рецензента, мучительное любопытство редакции неминуемо должно было привести
к нему, стоящему вдалеке со скромно опущенными глазами.

Второе место в рецензии, которое меня оглушило своей глупостью, -- это
пышное перечисление успехов республики в области сельского хозяйства и
промышленности. Что это должно было означать? Что республика этими успехами
обязана ему? Или что я углубился в далекую историю, когда вот здесь, под
ногами, организованное им Эльдорадо? Этот оттенок тоже улавливался,
учитывая, что историк был человеком в немалых чинах, разумеется в масштабах
нашего края.

Надо отдать редакции справедливость, она рассказ напечатала, не
дожидаясь тех, которые об этом могут написать лучше. Однако мой кавказский
патриотизм был посрамлен.

Я давно заметил, что в гуманитарной области чаще всего встречается
такой тип подлеца с неожиданностью. Вот что я думаю по этому поводу. В самой
природе искусства заложена естественная необходимость пребывания на
определенной этической высоте. Но если душа данного гуманитария не имеет
внутренней склонности пребывать на этой высоте, то она, отбывая ее как
повинность, накапливает злобную эмоцию и в конце концов низостью, внезапным
змеиным укусом уравновешивает ненавистную высоту. Катарсис зла.

С тех пор я его издали встречал, но подойти и сказать человеку, который
намного старше меня, что он поступил как подлец и дурак к тому же, я не мог.
Трудно преодолеть всосанное с молоком матери.

А вот написать могу. Из этого я делаю заключение, что творчество -- это
возмездие и в более широком смысле. Мы забрасываем в прошлое крепкую леску с
крючком, чтобы вытащить врага, но, увы, наживкой служит наше собственное
сердце. На другую он не клюет.

И вот сейчас я боялся, что, если мне придется выпить в доме этого Нури,
там, на банкете, нервы у меня не выдержат и произойдет какая-нибудь
нелепость. Мы продолжали ехать по очень крутой, извилистой дороге, а Нури
впереди все помахивал рукой, высунутой из машины, хотя на такой дороге лучше
бы обеими руками держаться за руль.

-- А ты догадался, почему исчезли твои родственники? -- спросил у меня
зять.

-- Понятия не имею, -- сказал я. И тут я впервые от него услышал обо
всей этой истории.

-- Откуда он взял, что я выступал по телевидению ФРГ? -- спросил я, все
еще неприятно озабоченный этой странной фразой.

-- Спутал, -- ответил зять, -- ты выступал по нашему телевидению, и,
может быть, в тот же день наши играли с командой ФРГ. В голове у него все
смешалось.

Наконец Нури свернул с дороги, машина боднула ворота, они распахнулись,
и мы вслед за ним въехали во двор. Мы вышли из машины, и хозяин ввел нас в
свой еще не совсем достроенный дом.

-- Хозяйка! -- гаркнул он. -- Гости! Гости!

Из кухни вышла миловидная полная женщина и, не обращая внимания на
мужа, ласково с нами поздоровалась.

-- А ну, скажи, -- крикнул он, -- когда вот он, мой братик, выступал по
телевидению ФРГ, что я сделал?

-- Поцеловал телевизор, -- сказала она и добавила: -- Не стыдно, пьяный
пришел с людьми, которые первый раз в нашем доме?

-- Это мой брат, -- крикнул Нури, -- он пришел в свой дом! Сейчас же
приведи из школы детей! Я хочу, чтобы мой брат увидел моих детей!

-- Может, тебе кости моего деда Хасана принести из могилы? -- спокойно
спросила жена.

-- При чем твой дед, -- бормотнул Нури и, видимо, поняв несокрушимость
метафоры сопротивления, раздраженно добавил: -- Ладно, чтобы курица через
полчаса была готова!

Мы попытались его остановить, но он был неумолим. Хозяйка вышла во двор
и стала сзывать кур. Я обреченно стал бродить по комнатам нового дома, и это
ему понравилось.

-- Все сам построил, вот этими руками! -- сказал он, выворачивая вперед
мощные и прекрасные рабочие руки. -- Наверху немного осталось. В этом году
закончу.

Мы снова вошли в залу. Он посадил нас за стол. На столе стоял графин с
чачей, ваза с яблоками и рюмки. Он разлил чачу. Пить ужасно не хотелось.

-- Ты слыхал о моем горе? -- вдруг спросил он. Я взглянул ему в глаза и
увидел две раны.

-- Да, -- кивнул я.

-- О смерти твоего брата мне не сообщили, -- проговорил он, и в горле у
него клокотнуло, -- ни одного человека я так не любил, как его. Ты что по
сравнению с ним? Тень! Много лет назад я бросил пить. Месяц не пью, два не
пью, три не пью. И все время болею. Зашел к нему в магазин. Он тогда возле
Красного моста работал. Так и так, говорю, бросил пить и все время болею: то
грипп, то прострел. Он молча берет поллитровку, открывает, разливает по
стаканам и говорит: "Самое главное в нашем деле -- никогда не выходить из
системы!" Какие слова!.. Все же он слишком увлекался... Так тоже нельзя...
Выпьем за помин его души. Если там что-то есть, пусть будет ему хорошо! За
товарищество, за дружбу погиб!

Он отплеснул из рюмки в знак памяти об умершем и выпил.

-- Ты о моем горе слышал, -- сказал он, взглянув мне в глаза, -- и ты
как брат пришел в мой дом. А там, в деревне, мои не хотят встречаться со
мной! Если вы такие честняги, чего в милицию не сообщили, а? По советским
законам от силы дали бы год! Я бы уже давно забыл об этом деле. Да, да, я
виноват, но так получилось. Я решил, что отец умер, и он теперь издевается
над нами. Меня родных лишили. Мою кровь от меня оторвали, мою кровь!!!

Последние слова он произнес с такой силой, что жена его появилась в