Чтение 7–й страницы книги ~Стоянка человека~

выслушивает меня, наклонив голову сердитым петушком, и, что я ни скажу,
все ему не так.

Перебивая меня, сыплет какими-то непонятными терминами, а что со мной
случилось, объяснить не может. Выслушав все, что я рассказал про
подводную охоту и про плавание, он, словно разоблачив меня в сокрытии
самого главного, переводит разговор на мой махолет.

Кто-то ему, видимо, сказал, что я занимаюсь сооружением летательного
аппарата, движущегося на мускульной силе пилота. Спрашивает, сколько
времени я им занимаюсь, рекомендует вспомнить, не явился ли мне образ
махолета после фронтовой контузии, какие сверхцели я себе ставлю, какие
травмы получал во время падения и так далее. Я спокойно пытаюсь ему
объяснить, что махолетом я занимаюсь давно и никакого отношения он не
имеет к тому, что случилось со мной в море.

-- Мне лучше знать, -- обрывает он меня, -- что к чему имеет
отношение.

И опять, петушком наклонив голову, как-то очень лично сердится на меня
и предупреждает, что если я не перестану заниматься махолетом, во мне
будет неуклонно возрастать ощущение дискомфортности сначала в море (уже
начинается), потом на суше, а потом, видимо, окончательно рехнувшись, я
провозглашу воздух единственной средой обитания.

Я, может, слегка утрирую, но, честное слово, передо мной был полный
псих. Когда же я, отвечая на его полувопрос-полуутверждение, сказал,
что у меня в родне не было ненормальных людей, он просто взвился.

-- Да вы что, лечиться ко мне пришли или все отрицать! -- воскликнул
он.

Одним словом, я еле унес ноги от этого поврежденного то ли наукой, то
ли пациентами человека. Но что делать? Я еще несколько раз пытался
плавать, но все повторялось. И тогда я пришел к печальному выводу, что
придется отказаться от плавания и подводной охоты. Это шаги старости,
пытался я себя утешить, к разным людям она приходит по-разному.

С морем меня еще все-таки связывала лодка. Я мог в свободное время
рыбачить с лодки, что я и делал. Прошло с тех пор около года. В море я
больше не купался, ружье для подводной охоты подарил одному любителю.
Однажды в апреле, примерно за километр от берега, рыбачу с одним
соседским мальчишкой. Это был очаровательный десятилетний мальчуган с
хитренькими черными глазками, до смешного похожий на своего деда,
дружившего с моим отцом. Он жил с дедом и с матерью, без отца. Отец
ушел из семьи. Отчасти, может, поэтому мальчик хаживал ко мне, часами
любуясь, как я вожусь со своим махолетом, иногда я его брал на рыбалку.

Мы ловим на самодуры ставриду. Рыба хорошо идет, но работает течение, и
то и дело нас относит от стаи. Приходится время от времени подгребать.
Вдруг раздается тарахтенье моторной лодки все ближе и ближе, и вот
совсем рядом с нами она проносится, обдав нас брызгами и раскачав лодку
крупной волной. Я посмотрел вслед и увидел хохочущее лицо рыбака,
рулившего на корме. На средней банке сидел второй. Ясно было, что они
под газом. Они резко развернулись, и я подумал, что их может
перевернуть. На лодке был очень сильный мотор.

Рыба хорошо шла. Мы опять увлеклись ловлей, и я забыл об этих пьяных
рыбаках. Примерно через полчаса опять завывание мотора, но на этот раз
они, может быть, не соразмерив расстояния, так близко прошли, что наша
лодка от обдавшей ее большой волны перевернулась.

Все произошло в одно мгновение. Трудно представить, чтобы мерзавцы,
перевернувшие лодку, не заметили того, что случилось. Видимо, заметив,
что наша лодка перевернулась и, боясь некоторой ответственности за
случившееся, они рванули в сторону города, и вскоре мотор затих.

Очутившись в воде, я испугался, не ушибся ли мальчик, когда лодка
перевернулась.

-- Ты не ударился? -- спросил я у него.

-- Нет, -- ответил он достаточно безмятежно. Я знал, что он плавает,
как рыбка, но апрель -- вода ледяная. Пока мы очухались и я подплывал к
нему, нашу лодку отнесло метров на пятнадцать. Что делать? Я ее,
конечно, мог догнать. Но, с одной стороны, мне было боязно мальчика
оставлять одного, а с другой стороны, какая от нее польза? Перевернуть
и поставить ее на киль мы все равно не смогли бы. Вцепиться в нее и
ждать, пока нас найдут и снимут с нее, -- опасно. Я принял решение
плыть к берегу с некоторой надеждой, что эти сволочи хотя бы
кому-нибудь скажут, что перевернули лодку, и за нами подойдут.
Разумеется, скажут своим дружкам, которые их не выдадут.

И тут я вспомнил о своем сердце. Но как-то мимоходом. Мысль о том, что
со мной мальчишка, которого во что бы то ни стало надо довести до
берега, целиком поглотила меня. Вспомнив о сердце, я почти сразу
услышал тот сдвоенный стук и мгновенную остановку в груди. Все было как
раньше, но в несколько раз слабей. Как будто то, что случилось с моим
сердцем, мне теперь говорило: "Я все еще здесь, но сейчас ты намного
сильней меня".

И я это прекрасно почувствовал. Страх за мальчика вышиб из меня все на
свете. Я подплыл к нему, расстегнул на нем рубашку и, поддерживая его
одной рукой, приказал:

-- Снимай.

Он стянул рубашку вместе с майкой. Я нащупал в воде ступни его ног,
скинул с них башмаки. Потом нашарил ремень его брюк, расстегнул его,
слегка откинул мальчика на спину и стащил с него брюки. То же самое я
сделал со своей одеждой и отбросил ее. Подхваченная течением, она еще
некоторое время плыла в стороне от нас. Мы остались в одних трусах.

-- Ты ничего не бойся, -- сказал я мальчику как можно спокойней, --
мы обязательно доплывем до берега.

-- А я и не боюсь, -- ответил он, -- только я не пойму, за что они
опрокинули нашу лодку?

Он внимательно смотрел на меня своими черными глазенками, пытаясь
осознать смысл случившегося.

-- Пьяные болваны, -- сказал я, -- но ты ничего не бойся. Мы доплывем
до берега.

Сейчас мальчик выглядел хорошо, но я знал, что холод скажется минут
через пятнадцать. Далекий зеленый берег нашего поселка отсюда казался
приплюснутым к воде. Я оглядел пустынное море, но нигде поблизости не
было видно ни одной лодки. В это время года здесь редко рыбачат.

-- Дядя Витя, -- спросил мальчик через некоторое время, -- а ваша
лодка теперь пропала?

-- Нет, -- сказал я, -- ее прибьет к берегу где-нибудь в Гульрипшах.

Минут через пятнадцать, как я и ожидал, смуглое лицо его побледнело. Но
плыл он пока хорошо. Я только боялся, как бы его судорога не скрутила.
От боли он мог потерять самообладание, и тогда навряд ли я сумел бы
дотащить его до берега. Еще минут через десять я заметил, что лицо его
подернулось синевой.

-- Ты замерз?

-- Нет.

А у самого уже зубы клацнули. Мальчик держался замечательно.

-- Подожди, я тебя разотру, -- говорю.

Я подплыл к нему и, балансируя в воде одной рукой, другой изо всех сил
стал растирать ему спину, живот, ноги.

-- Мне больно, -- вдруг сказал он.

-- Потерпи, -- ответил я, продолжая изо всех сил растирать его тело,
-- так надо.

-- Если надо, буду терпеть, -- сказал он и закусил губу.

Я стольно энергии вложил в растирание его худенького ребристого тельца,
что у меня рука занемела. Но с лица его сошел землистый оттенок. Мы
снова поплыли.

-- Ты не устал? -- спросил я у него минут через

-- Нет, -- сказал он и, подумав, добавил: -- Все равно надо плыть.

Мы продолжали плыть. Я ему с самого начала сказал, чтобы он плыл не
саженками, а брассом, как я его учил. От плавания саженками руки
гораздо быстрей устают.

-- Дядя Витя, -- спросил он, взглянув на меня погрустневшими черными
глазенками, -- а пьяные становятся как сумасшедшие?

Видно, он напряженно думал о тех, кто нас перевернул.

-- Эти люди негодяи, -- сказал я ему, -- а когда человек пьяный, его
негодяйство, если он негодяй, выходит наружу.

Он кивнул и продолжал плыть. Было заметно по его лицу, что он
напряженно о чем-то думает.

-- Это все равно, как жадные, -- сказал он через некоторое время,
взглянув на меня, -- пока Жорик не имел велосипеда, я не знал, что он
жадный, а теперь знаю.

-- Точно, -- согласился я.

Через некоторое время я почувствовал, что сам замерзаю. Я посмотрел на
мальчика. Лицо его опять подернулось синевой.

-- Подожди, -- сказал я ему и подплыл.

И опять, балансируя одной рукой в воде, другой я растер ему тело. Я
растирал его из всех сил, но он терпел и не стонал. Потом, когда рука у
меня онемела, я сменил ее и растер его тело другой рукой.

Лицо его снова ожило. Мы поплыли. Хотя я видел, что он устает, я не
останавливался, боясь, что так он быстрей замерзнет. Краем сознания я
иногда прислушивался к своему сердцу, но оно никак себя не проявляло, и
я почему-то знал, что оно не может и не должно себя проявить.

До берега оставалось метров четыреста, и уже хорошо были видны зеленые
купы деревьев на прибрежных участках. И вдруг я почувствовал, что
правую ногу мою скрутила судорога. И вместе с костяной болью судороги я
ощутил опережающий эту боль страх за мальчика.

Стараясь гримасой не выдавать боль, я подплыл к нему и снова стал
растирать его тело. Теперь одна нога моя совсем не действовала и
балансировать в воде было гораздо трудней. Надо было сделать все, чтобы