сомнения, начитанный человек, несмотря на свою робу и бесполезный ремень.
Из кармана он достал блокнот, карандаш и что-то написал. Теперь я понял:
он тоже писатель, разумеется! Тайна прояснилась. Он закончил писать и
протянул мне листок.
лучше, радуясь этому. Я шел назад, мечтая об аэроплане, о миллионе
долларов, о том, вот бы раковины морские были алмазами. Пойду-ка я в парк.
Я пока еще не баран. Почитаю Ницше. Стану сверхчеловеком. Так Говорил
Заратустра. Ох этот Ницше! Не будь бараном, Бандини. Сохрани святость
разума своего. Ступай в парк и читай мастера под эвкалиптами.
как дом.
гостинице - вот какой была эта мысль. Это даст мне возможность читать и
работать одновременно. Я вскочил с кровати, проглотил на ходу завтрак и
скатился по лестнице через шесть ступенек. На тротуаре я немножко постоял,
поворочал свою мысль в голове. Солнце палило улицу, выжигая сон у меня из
глаз. Странно. Теперь, когда я совсем проснулся, идея уже не казалась мне
такой хорошей - одна из тех мыслей, которые приходят в полусне. Сон,
просто сон, тривиальность. Я не мог бы получить работу ночного портье в
этом портовом городишке по одной простой причине: ни в одной гостинице
этого портового городишки ночных портье не было. Математическая дедукция
- - довольно просто. Я снова поднялся по лестнице в квартиру и сел.
менялись от одного к другому, золотое солнце жарило и умирало. Я всегда
был один. Трудно вспоминать такую монотонность. Дни не двигались. Стояли
серыми камнями. Время проходило медленно. Проползли два месяца.
Шопенгауэр, и Кант, и Шпенглер, и Стрэйчи, и другие. О Шпенглер! Что за
книга! Какой вес! Как Лос-Анжелесский Телефонный Справочник. День за днем
читал я ее, не понимая ни слова, да и не стараясь понять, но читал,
поскольку мне нравилось, как одно рокочущее слово марширует по страницам
следом за другим с мрачным таинственным ворчанием. А Шопенгауэр! Что за
писатель! Целыми днями читал я его и читал, запоминая кусочек оттуда,
кусочек отсюда. И что он пишет о женщинах! Я соглашался с ним. В точности
мои чувства по этому поводу. Ах черт, что за писатель!
ползали черненькие муравьи. Смотрели на меня, переползая страницы,
некоторые недоумевали, чего это я делаю, других это не интересовало, и они
шли мимо.
задирал штанину и убивал их большим пальцем. Они старались сбежать, как
могли, неистово выныривая из кустарника и заныривая обратно, иногда
замирая, чтоб как бы обхитрить меня своей неподвижностью, но никогда,
несмотря на все ухищрения, никогда не удавалось им избежать моего грозного
пальца. Какие глупые муравьи!
Шпенглера, Шопенгауэра и прочих великих! Настал их страшный суд - Упадок
Муравьиной Цивилизации. Так вот читал я и давил муравьев.
в этой книжке! Я оторвался от женщины на страницах, и передо мною на
лужайке в старых безумных туфлях стояла женщина с корзинкой в руках.
не могла поделать: деревьям, мне, траве, чему угодно. Корзинка сгибала ее,
притягивала к земле. Такая миниатюрная женщина, с полным боли лицом, как
будто ей дали вечную пощечину. На ней была смешная старая шляпка,
абсурдная, сводящая с ума, шляпка, от которой мне хотелось расплакаться, с
выцветшими красными ягодками на полях. И стояла она, улыбаясь всему, с
трудом пробравшись по травяному ковру с тяжелой корзинкой, в которой
лежало Бог знает что, шляпка с плюмажиком и красными ягодами на голове.
мои на земле, глаза повлажнели.
деревьями было удушающе жарко. А она улыбалась. Это было так славно, что у
меня чуть голова не оторвалась. Она разговаривала, она рассказывала мне
вещи, которых я потом так и не вспомнил. Не имело значения. Во сне она
держала меня, во сне шел я следом под слепящим солнцем. Мы шли вперед
много кварталов. Я надеялся, что это никогда не кончится. И, не
останавливаясь, она говорила что-то тихим голосом, сотканным из
человеческой музыки. Какие слова! Что она говорила! Я ничего не помнил. Я
был просто счастлив. Но в сердце своем я умирал. Так и должно было
случиться. Мы спускались со стольких тротуаров, что я не понимал, почему
она просто не сядет на обочину и не подержит мою голову на коленях, пока я
забудусь. Такого шанса мне больше никогда не выпадало.
чувствую боль твою. Попроси меня о чем-нибудь, старушка, попроси! О чем
угодно. Умирать легко.
пусть слезы мои омоют тебе ноги, чтобы поняла ты: я знаю, как с тобою
обошлась жизнь, поскольку спина моя тоже согбенна, но сердце мое цело,
слезы - вкусны, любовь моя - вся твоя, чтобы дать тебе такую радость,
которую Господь не смог. Умирать так легко, и можешь взять мою жизнь, если
пожелаешь, ты, старушка, ты сделала мне так больно, правда-правда, я для
тебя все что угодно сделаю, умру за тебя, кровь моих восемнадцати лет
забурлит по сточным канавам Вилмингтона прямиком к морю для тебя, только
для тебя, чтобы обрела ты такую же радость, какую я сейчас обрел, и
распрямилась, избавившись от ужаса этого горба.
меня. Где я? это действительно Вилмингтон, штат Калифорния? Разве я не был
здесь раньше?
выдувая его, делая его то чем-то, то ничем. Сердце мое все смеялось и
смеялось.
чем все вы вместе взятые! По венам моим струилась музыка крови. Надолго
ли? Не могло это быть надолго. Надо спешить. Но куда? И я побежал к дому.
И вот я дома. Книгу я забыл в парке. Ну ее к черту. Никаких книг больше. Я
поцеловал маму. Я крепко к ней прижался. На колени упал я к ее ногам
целовать ей ноги, вцепился ей в лодыжки так, что ей, наверное, больно
стало, и изумил ее тем, что делаю это я.
Странность миновала. Я поднялся на ноги. Чувствовал я себя полным
придурком. Я вспыхнул, будто в ванне холодной крови. Что это было? Я не
знал. Стул. Я обнаружил его на другом конце комнаты и сел. Мои руки. Они
мешали; дурацкие руки! Проклятые руки!
от ужаса и страха чего-то. Сердце. Оно больше не рвалось у меня в груди,
но съежилось, уползло поглубже во тьму внутри меня. Мать. Она наблюдала за
мной в панике, боялась слово молвить, считая меня безумцем.
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Круз Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия