где обитает жена - религиозная фанатичка? Мужчине нужна жена, которая
разжигала бы его, вдохновляла и заставляла трудиться. А Мария? Ah, рovera
America!
уверенно-точно нащупали шлепанцы на коврике, и он знал, что сначала она
сходит в ванную, потом проверит мальчиков - последняя проверка перед тем,
как вернуться в постель на всю оставшуюся ночь. Жена, которая вечно
выскальзывает из постели посмотреть на трех своих сыновей. Ах, что за
жизнь! Io sono fregato!
постоянно удирает из постели без единого слова? Черт бы побрал Имперскую
Бильярдную!
молиться за счастливое Рождество! С такой-то удачей он должен с Господом
разговаривать! Jesu Christi, если Бог действительно есть, то пускай
ответит - почему?
уже грудь ему камфарой натирает и лежит тут полночи, только об этом и
говоря; Свево же Бандини страдает в одиночку - не тело болит у него:
хуже, душа болит. Ну где еще на земле можно найти боль сильнее, чем в
собственной душе? Помогла ему Мария? Поинтересовалась хоть разочек,
страдает ли он от тяжелых времен?
счастлив, Свево? Сможешь ли получить работу на зиму, Свево? Dio Maledetto!
А она еще хочет веселого Рождества! Да как Рождество может быть веселым,
когда ты один среди троих сыновей и жены? Башмаки дырявые, в картах не
везет, работы нет, чуть шею себе не сломал на этих проклятых санках -
какое уж тут веселье на Рождество! Он что - миллионер? А мог бы стать,
если б женился на той, на ком надо. Хе:
- и не сдержал улыбки, ибо знал, что она придвигается, и губы его
приоткрылись принять их - три пальчика маленькой руки, коснувшихся его
губ, уносящих его в теплую страну внутри самого солнца, а она слабо
щекотала дыханием его ноздри из полных губ своих.
рассмеялся.
мальчики в соседней комнате.
чресел, так терпелива, целуя его тут и там, а затем великий жар, который
он любил, поглотил его, и она откинулась на подушку.
она не такая дура, эта Мария, она знает, что хорошо. Большой пузырь, за
которым они гнались к солнцу, взорвался меж ними, и он застонал от
радостного освобождения, застонал, как мужчина, радуясь тому, что смог
забыть ненадолго столько всего, а Мария, очень тихая на своей меньшей
половине постели, прислушивалась к грохоту своего сердца и спрашивала
себя, сколько он потерял в Имперской Бильярдной.
Марии и не было аттестата, она могла прочесть мучения мужчины на счетчике
его страсти.
как шутиха, корча рожи холодному утру, презрительно кривясь ему: ба, это
Колорадо, задница творения Господня, вечно вымерзает, не место здесь
итальянскому каменщику; ах, не жизнь у него, а сплошное проклятие.
Поджимая стопы в комок, он добрел до стула, сдернул с него штаны и
пропихнул в них ноги, не переставая думать, что теряет двенадцать долларов
в день по шкале профсоюза, восемь часов тяжелой работы - и все из-за
этого! Он дернул за шнурок шторы; та взлетела с пулеметным грохотом, и
голое белое утро нырнуло в комнату, ярко забрызгав его с ног до головы. Он
зарычал. Sporca chone: грязная морда, как он его называл.
быстро, глаза наполнились шустрым ужасом.
считая того времени, что она провела в больнице, а однажды залежалась в
постели до девяти, так у нее от этого разболелась голова, этот же человек,
за которого она вышла, всегда подскакивал в пять зимой и в шесть летом.
Она знала, как он мучается в белой каталажке зимы; она знала, что к тому
времени, как она поднимется два часа спустя, он уже разгребет лопатой все
комки снега до единого на всех дорожках, и во дворе, и за ним, да еще
почистит полквартала улицы, под бельевыми веревками, весь тупик до самого
конца, громоздя отвалы повыше, передвигая сугробы, злобно врезаясь в них
своей плоской лопатой.
пальцы врастопырку, словно обтрепанные цветочки, и выглянула в кухонное
окно, он там и оказался: в тупике, за высоким забором. Великан, а не
мужчина, гигант, ставший вдруг карликом, прятался за шестифутовой оградой,
а его лопата то и дело выныривала из-за нее, взметая клубки снега к
небесам.
кухонную печь. Что он - баба, огонь разводить? Хотя иногда можно. Как-то
он повез их в горы жарить бифштексы, и абсолютно никому, кроме него
самого, не позволено было разводить костер. Но кухонная печь! Он что -
баба?
разбегались прочь. Темно-зеленый линолеум по ногами - словно каток, а
сама печка - как глыба льда. Что это за печь, а? Деспот, неукротимый и
своенравный. Она постоянно улещивала ее, ублажала, уговаривала эту черную
медведицу, подверженную припадкам бунтарства, бросавшую Марии вызов: а вот
не запылаю; вздорная и сварливая тварь, которая, разогревшись и уже
испуская сладкое тепло, вдруг впадала в неистовство и раскалялась до
желтизны, грозя спалить весь дом. Только Марии удавалось справиться с этой
черной тушей капризного железа, и она подкармливала ее по веточке, лаская
робкое пламя - вот тебе еще чурочка, и еще, и еще одна, - пока то не
начинало ворковать под ее ласками, железо нагревалось, духовка
раздувалась, а жар бился в нее, и вот уже печь похрюкивала и постанывала
от удовольствия, как идиотка.
закинуть ей в жадную пасть кусок угля, как она сходила с ума от
собственной лихорадки, краска на стенах пузырилась волдырями, а она
пылала, пугающе пожелтев, - обломок ада, шипевший, зовя Марию, и та
приходила хмуро и умело, с тряпкой в руке, подправляла там и сям, проворно
задвигала вьюшки, перетряхивала все ее нутро, пока печь не входила снова в
свою нормальную глупую колею. Мария с руками не больше потрепанных розочек
- а эта черная дьяволицы была ее рабыней и взаправду нравилась Марии. Она
чистила ее до блеска, до порочных искорок, так, что никелированная
пластинка с торговой маркой злобно скалилась, словно пасть, слишком гордая
своими прекрасными зубами.
утро, она поставила воду для кофе и вернулась к окну. Свево стоял возле
курятника, отдуваясь и опираясь на лопату. Наседки повылазили из сарая,
квохтали, поглядывая на него - человека, который мог поднять упавшие
белые небеса с земли и перекинуть их через забор. Но из окошка было видно,
что слишком близко от него куры не прогуливались. И она знала, почему. Это
были ее куры; они ели у нее из рук, а его терпеть не могли; они помнили
его как того, кто приходил по вечерам в субботу убивать. Но это ничего;
они очень благодарны, что он расчистил снег, и они могут теперь ковыряться
в земле, они это ценили, но доверять ему так, как женщине, что приходила с
кукурузой, капавшей с маленьких ладоней, никогда не могли. И со спагетти в
тарелке тоже; они целовали ее своими клювиками, когда она приносила им
спагетти; а этот мужчина - дело опасное.
ярко омытые черной рекою сна. Все они спали в одной кровати, Артуро -
двенадцать, Августу - десять, а Федерико - восемь. Итальянские
мальчишки, дурачатся, трое в постели, с быстрыми особенными смешочками
непристойностей. Артуро, тот уже много знал. Теперь он рассказывал им то,
что знал, а слова выходили у него изо рта белым жарким паром в холодной
комнате. Он много знал. Он много видел. Он знал много. Вы, парни, не
знаете того, что я видел. Она сидела на ступеньках крыльца. А я от нее вот
так стоял. И видел много чего.
Мурич Виктор
Свержин Владимир
Распопов Дмитрий
Березин Федор
Шилова Юлия
Мацумото Сэйте