Борис ХАЗАНОВ

Далекое зрелище лесов

РОМАН

I
Не так уж далеко пришлось ехать, но, когда свернули с шоссе, стало ясно, что
и к обеду не удастся добраться до места. К четырем стихиям классической
древности следовало бы добавить пятую - грязь. Чтобы облегчить экипаж,
пассажир вылез и хлюпал рядом по топкому лугу, между тем как водитель, плохо
различимый за мутным стеклом, героически вращал баранку, качаясь и
сотрясаясь в ревущей машине, и как-то даже не прямо, а косо продвигался по
чудовищному проселку.

Прибыли в пятом часу. В кепке и брезентовом армяке, в резиновых сапогах
путешественник напоминал сельского чиновника: бухгалтера, заготовителя или
агронома. Как свидетельствует исторический опыт, администрация долговечней
тех, кто является объектом администрирования, и в принципе нетрудно
представить себе колхоз без колхозников.

Путешественник взошел на крыльцо, попробовал оторвать от двери приколоченную
наискось доску. Дом был куплен за бесценок у родственницы бывших хозяев. Без
формальностей: я тебе деньги, ты мне ключ. Дом, в сущности, не принадлежал
никому. Водитель вытащил из багажника ломик, отодрали доску, отомкнули
скрежещущий замок. В полутемных сенях справа находились чулан и вход в
сарай. Слева низкая разбухшая дверь вела в избу. Глазам приезжего предстала
отгороженная печью от жилой половины кухня, в углу на табуретке стояла бочка
с зацветшей водой, плавал ковш; висела полка с посудой; на плите под
закопченным печным сводом стояли чугуны, жестяный чайник; из печурки торчал
ухват. Здесь было все необходимое для жизни, лишь сама жизнь исчезла. Низкое
окошко, затянутое паутиной, смотрело в огород.

Что касается собственно жилья, то оно представляло собой сумрачную, довольно
просторную комнату, лавок не было, дощатый стол был придвинут к одному из
двух окон, деревянная кровать завалена тряпьем, в углу полка, где когда-то
стояли иконы, к потолку привинчены крюки. На стене обрывки плакатов и
часы-ходики. Приезжий толкнул маятник. Маятник покачался и стал. Он
попробовал подтянуть гири, цепочка с гирей оборвалась, упали на пол ржавые
стрелки. Он приладил их кое-как. Тем временем шофер сорвал доски, прибитые
снаружи к наличникам, распахнул ветхие ставни, в горнице стало светлей. На
численнике, как называли здесь отрывной календарь, стояла старинная дата:
возможно, день смерти.

И, собственно, больше ничего не было известно о хозяйке; родственница, давно
жившая в городе, позабыла степень родства и не знала, сколько лет было
старухе, которая доживала здесь свои дни, да, кажется, здесь и родилась. Или
пришла из заречной деревни, робкая, круглолицая, восемнадцати лет
переступила впервые этот порог. Приезжий, как был, в армяке и заляпанных
сапогах, уселся на табуретку. В окна ненадолго заглянуло выбравшееся из-за
туч солнце. Он оглянулся: часы стучали как ни в чем не бывало, часы шли, под
окном журчал дождь, сыпал снег, река вздувалась, поднялись над почернелыми
лугами ледяные, желтые от навоза дороги, земля расступилась, вода сошла,
земля подсохла и оделась травой. Одна беременность следовала за другой, с
крюков свисали на веревках люльки. Лил дождь. Воды вышли из берегов. Сидя
посреди избы, как на камне, приезжий окунал ноги в холодный поток; он не
старался вообразить, кто здесь жил, зачинал детей, что происходило, а скорее
созерцал свое воображение и вспоминал то, чему никогда не был свидетелем.

Река несла прочь обломки жизни, предметы, лица. Все плыло и уносилось, и
постепенно воды очистились и засверкали на солнце, это была чистая и
свободная от воспоминаний стихия памяти.

Снаружи урчал мотор. Путешественник вышел. Водитель хлопнул капотом машины.

Водитель был двоюродный брат приезжего и номинальный владелец дома. Куда ты
торопишься, перекусим, сказал приезжий. Может, останешься на ночь? Нет,
отвечал брат, я поеду через Ольховку; дальше, зато по грунтовой дороге. Он
внес в избу корзину с провиантом. Приезжий из города тащил следом свой
чемодан и плетеную бутыль с керосином. Они обнялись, словно капитан и моряк,
которому предстояло жить на необитаемом острове.

II
С тех пор, как бессмысленность моего образа жизни стала для меня очевидной,
я понял, что не могу продолжать свое существование, не исполнив того, что
предстало передо мной сначала издалека и в тумане, затем все ближе и все
настойчивей.

Если я упоминаю о моих прежних занятиях, то лишь для того, чтобы
подчеркнуть, что с прошлым покончено. Прошлое - и в этом, быть может,
состояло его единственное оправдание - было не чем иным, как бессознательным
приуготовлением к труду, ради которого мне понадобилось сломать привычную
жизнь. Я вправе назвать этот труд моим Magisterium magnum. Нижеследующее
докажет, что я не зря изъясняюсь столь выспренним языком, недаром употребляю
этот алхимический термин: да, мне предстоял особого рода подвиг наподобие
тех, к которым готовились, изнуряя себя постом и укрепляясь молитвой,
посреди перегонных аппаратов, плавильных печей и реторт. У меня, разумеется,
не было реторт, у меня была чернильница. Дабы совершить задуманное, я должен
был погрузиться в одиночество и тишину, короче говоря, я должен был
уехать.

В сумерках я вышел на крыльцо, погода разведрилась, надо мной блистало
огромное синее и серебряное небо. Дом стоял на краю деревни или того, что от
нее осталось. Соседняя завалившаяся изба, очевидно, была давно уже брошена,
дальше вдоль улицы, если можно было назвать ее улицей, темнело несколько
строений. Справа за околицей дорога, по которой мы прибыли, спускалась с
бугра, и низко над ним сияла Венера. Стояла тишина, какой я в жизни не
слыхивал.

Впереди за дорогой расстилалась пустошь. Я знал, что дальше за пустошью
должна быть речка, но не мог в полутьме отличить прибрежные заросли от
далеких лесов на темном горизонте. Внезапно что-то пронеслось с легким
присвистом, метнулось вровень со мной в темно-блестящих, как слюда, окнах
моего жилья, что-то вздохнуло и слабо вскрикнуло вдали. Не могу сказать,
сколько времени просидел я на ветхих ступеньках моей хижины, очарованный
тишью померкших небес. В комнате было так темно, что я вошел, простирая
руки, как слепой, затем во мраке проступили окна, на стене белел календарь,
и чье-то тело покоилось на кровати. Ибо на самом деле я уже лежал, словно
умерший, накрытый ватным одеялом, умерший для самого себя - того, прежнего,
в моей бывшей жизни. И, повернувшись на бок, я закутался в ветхое тряпье и
уснул.

Прошло совсем немного времени - с этим ощущением я пробудился. Но было уже
светло. День стоял в низких окнах сумрачного жилища. Человек, ныне пишущий
эти строки, с трудом себя узнающий, как змея, сбросившая кожу - я и не
совсем я,- прошлепал босиком в сени, мучительно зевая, вышел на крыльцо -
солнце пылало за домом, на клочковатой траве перед избой, на изрытой,
подсыхающей дороге лежала угластая тень. В майке, с полотенцем через плечо,
словно дачник, в башмаках на босу ногу новосел пробирался по влажной
тропинке среди путаницы побегов: пустошь, затянутая ползучим сорняком, в
синих искрах росы, была колхозным огородом. Поле было обширнее, чем
казалось, глядя с крыльца, как будто тени удлинили его, кое-где глинистая
почва обнажилась, попадались кустики свеклы, под конец тропинка пропала в
густой траве. И когда, стуча зубами от холода, шурша мокрыми брюками, я
выбрался из зарослей и увидел внизу нечто вспыхивающее огнями, зыбкое и
ослепительное, то засмеялся от счастья.

Окунувшись в ледяную воду, я тотчас потерял дно под ногами; речка была
неширокая, мутная, течение сносило пловца. С некоторым усилием я приблизился
к противоположному берегу, почувствовал под ногами топкое дно и, размахивая
руками, в темной медленной воде между ветвями ивы добрался до подмытого
рекой берега. За деревьями расстилался солнечный луг. Я дрожал от озноба,
мне было необыкновенно весело, голый, как дикарь, я прыгал и бегал
взад-вперед по лугу, хлопал себя по бокам, испуская нечленораздельные звуки.

Я шел вдоль обрывистого берега, высматривая свою одежду на другой стороне;
течение отнесло меня довольно далеко. Река сделалась уЇже, темней, я давно
прошел место, где бросился в воду. Солнце согрело меня. Я приблизился к
роще. Первопроходец вошел в лес. Поток перегородило упавшее дерево, снизу за
него уцепились растения, и блескучая вода неустанно расчесывала зеленые
пряди.

Я вернулся и вскоре увидел на другом берегу, на песке свое полотенце. Надо
было поторапливаться; немного спустя я шагал по огородному полю; отсюда была
видна вся деревня.

III
Следовало немного убраться в избе, я отложил это скучное занятие на другое
время. Я и так уже потерял много времени. Вместе с тем я заметил, что день
еле движется. Было все еще раннее утро.

Обыкновенно я начинаю работу с того, что пишу, не заботясь о стиле, как Бог
на душу положит; стараюсь лишь следовать ходу своих мыслей, хотя, по правде
говоря, неизвестно, что от чего зависит. Некоторые представляют себе дело
так, что сперва в голове у писателя рождается что-то такое, сюжет или
"замысел", а потом он садится за стол, но я-то знаю, что никакого сюжета у
меня в голове нет, а просто я надеюсь, что процесс писания разбудит мысль.

Старомодно-выспреннее выражение "взяться за перо" в моем случае означает то
же, что рвануть пусковую рукоятку, потому что сам собой мотор не заводится.

Я чувствую отвращение и страх, чуть ли не ужас перед чистым листом бумаги,
похожий на ужас, который испытываешь на краю глубокой ямы, мне кажется, что
я забыл все слова, мною владеет суеверие, я думаю лишь о том, чтобы
заполнить эту пустоту, забросать яму - не важно чем.

Я заранее знаю, что почти все, что я нацарапаю на этом листе - я пишу только
пером,- никуда не годится и будет порвано в клочки, вышвырнуто в корзину,
словно в помойное ведро, с бранью и улюлюканьем; да, мне случалось и топтать
ногами мое детище, и осыпать сочинителя вслух непристойнейшими
ругательствами; и все же я знаю, эти мелкие строчки (как все близорукие
люди, я пишу бисерным почерком) будут для меня утешением, доказательством,