бывшая жена, в купальнике, широкобедрая, белорукая, с полуоткрытой грудью,
все еще не решалась ступить в воду; брат стоял на том берегу, усердно
приседал и размахивал руками.
были сложены на печном приступке, стол вынесен в огород. Они привезли
продукты из города. Мой брат позвал соседа.
погоду, пожалуй, сегодня не поедем. Эта глагольная форма - поедем, побудем -
была удобна тем, что могла относиться только к ним, к жене с братом, а могла
иметь в виду всех троих; она подразумевала, что, конечно, мы поедем все
вместе, и в то же время оставляла для меня лазейку. Мы как будто условились,
что не будем говорить о том, о чем надо было поговорить. Так ли уж надо? И о
чем? Зачем портить себе настроение в этот мирный, туманно-солнечный и
постепенно становившийся приглушенно-жгучим день дряхлеющего
лета?
Аркаша явился, как всегда, в телогрейке, в ушанке, которую он снял, прежде
чем сесть; жена раскладывала еду, разливала чай из медного чайника, она
сидела с закрытыми глазами, подняв лицо к солнцу, а брат мой разговаривал с
Аркашей.
взором человека, который провел ненароком ночь с незнакомой женщиной и
спрашивает себя, красива ли она и сколько ей может быть лет.
"А как же зимой?"
"Чего зимой?" - спросил Аркадий.
"Хорошо тут. Воля".
"Какой народ?"
"Односельчане. Колхозники".
Аркаша почесал в затылке и ответствовал: может, сорок, а может, пятьдесят.
солнцу,- по паспорту?"
"Чего? - сказал Аркадий и поглядел в сторону.- Нет у меня никакого паспорта,
на кой он мне..."
Мой брат заметил, что теперь и у колхозников есть паспорта.
"Нет у нас милиции".
"Пущай приезжает".
фигура. Солнце освещало ее так, что нельзя было разобрать лица. Невозможно
было сказать, смотрит ли она на дорогу или на нас. Что ей надо, спросила моя
жена, приставив ладонь к глазам; мы тоже обернулись. Аркадий степенно пил
чай.
"И не зовите, все одно не услышит. Глухая".
звенящем небе. С другого конца деревни доносились голоса, стихающий рокот
механизма. Там возвышался, перегородив дорогу, заляпанный грязью подъемный
кран на платформе с восемью колесами, снова прибывший неизвестно для чего,
неизвестно откуда. Мой брат вышел, держа в обеих руках кани-
стры, надеясь разжиться бензином у водителя; мы с Аркашей стояли у плетня.
"Пора".
Я вздохнул.
Я развел руками.
шапку на глаза.- Женщины, они..."
Я согласился, что женщины - дело такое.
Зычный голос донесся с другого конца деревни:
"Аркашка!"
"Зовут, слышь,- сказал он.- А вы уезжать собрались. Чего заспешил-то?" Этот
вопрос относился к брату.
Я пожал плечами, мы оба взглянули на мою жену, которая по-прежнему сидела у
стола, подняв к солнцу незрячее лицо, на носу у нее был наклеен лист
подорожника.
"А то совсем оставайтесь",- сказал Аркадий.
Он направился вразвалку к подъемному крану, служившему, как выяснилось, для
разных нужд. Егор снимал с платформы ящики с напитками и харчами. Василий
Степанович, в сапогах и расшитой по вороту белой рубахе навыпуск,
препоясанный ремешком, руководил разгрузкой.
Как некогда языческие капища становились подножием христианских базилик, как
древняя вера отцов не умирает, а переселяется, словно душа в новое тело, в
новый государственный культ, так престольные праздники тайно продолжают
существовать под видом революционных годовщин, Международного женского дня,
Дня космонавтов или работников железнодорожного транспорта. Не то чтобы
верность обычаю предков была так уж сильна, но и похерить их невозможно: они
лежат в этой земле; другое дело, что если бы, скажем, они воскресли, то чего
доброго, оказалось бы, что и они все позабыли. Но что значит забвение?
Позабыли, да не совсем; сказать, что хранят благоговейную память, тоже
нельзя. Вот почему нет ничего несуразного в предположении, что, восстав из
гроба, предки наши преспокойно уселись бы рядом с немногочисленными
потомками пировать во славу железнодорожного транспорта. Ибо в конце концов
всякий Париж стоит обедни и всякий праздник важнее, чем повод для него,-
разве вам не случалось пировать на именинах, не зная в точности, кто такой
именинник, не приходилось бывать на поминках, когда уже через полчаса все
забыли, кого поминают? Праздник - это и есть доказательство забвения,
доказательство того, что жизнь одолела смерть и настоящее торжествует над
прошлым; если бы мы спросили, по какому случаю, собственно, здесь гуляют,
вопрос потонул бы в звоне стаканов и остался бы без ответа.
самый раз. С утра раздавались крики, уханье, бабьи взвизги. Доносились
обрывки песен и скрежет гармошки. Группы более или менее празднично одетых
поселян двигались по улице; несли флаги и обрамленные полотенцами иконы; с
изумлением каждый спрашивал себя, откуда вдруг набралось столько народу. За
околицей, куда укатил подъемный кран, по другую сторону деревни, на широком
лугу были расставлены столы или то, что их заменяло, хлопотали женщины,
носились дети. Стоял грузовик с откинутыми бортами, блестели жидким латунным
блеском раструбы геликонов, и над сидящими в кузове музыкантами покачивался
и вздувался под легким ветром на шатких жердях кумачовый лозунг.
стали поспешно рассаживаться. Музыка заглушала голоса. Сидящие на скамьях
теснились, пропуская опоздавших. "Подвинься чуток... Да куды ж, вот я сейчас
свалюсь... В тесноте, да не в обиде!" Сдержанный гул прорывался в
промежутках между громыханьем оркестра, бабы озирались по сторонам,
озабоченно подтягивали уголки платков. Вдруг все стихло. Василий Степанович
с бокалом в руке, стоя за столом почетных гостей,- рядом
старик-представитель с тусклым взором, с орденом на музейной гимнастерке, в
сивых усах, рядом, выглядывая из-за мужниной могучей фигуры, круглолицая, в
белоснежном платочке Мавра Глебовна, рядом Ксения Абрамовна в светлой
шелковой кофточке с бантом и, само собой, супруг-путешественник,- Василий
Степанович поднял руку, призывая к вниманию. В грузовике, однако,
неправильно истолковали его жест, грянул туш. Публика гневно обернулась к
музыкантам. Кое-кто, не выдержав, уже выпивал и закусывал. Музыка стыдливо
замолкла.
односельчан.- Товарищи колхозники и колхозницы, механизаторы, доярки,
труженики полей... Дорогие земляки! Разрешите мне, как говорится,- Василий
Степанович крякнул,- от имени и по поручению! Мы собрались здесь в этот
торжественный день, чтобы все как один... В ответ на неустанную заботу
партии и правительства ответим новыми успехами, небывалым урожаем!"
Раздались жидкие аплодисменты. Оратор продолжал:
"Наше слово крепкое. Наш колхозный, трудовой закон - перво-наперво делом
рассчитаться с государством. А то ведь у нас как получается? Как работать,
так голова болит. А как пить да жрать, так мы все как один, небось никто не
болен! (Одобрительный смех.) Верно я говорю, мужики?" Снова раздался смех.