Борис ХАЗАНОВ

Пока с безмолвной девой

ДОРОГА
Я писал Историю железных дорог.
Чехов
1. Интродукция
Среди ночи, в кромешной тьме, я проснулся от паровозного свистка, выскочил
на перрон, бежал рядом с грохочущими вагонами, протянув руки к поручням,
сбил с ног кого-то, мне казалось, перрон с киосками и провожающими едет
назад, мне казалось, что я бегу на одном месте; я вскарабкался на тормозную
площадку и лишь тогда заметил, что это не тот поезд. Пришлось спрыгнуть, и я
кубарем покатился с насыпи. Я смотрел вслед последнему вагону, а оттуда на
меня смотрел человек в стеганом бушлате и солдатской шапке-ушанке. В ужасе я
понял, что это был тот поезд, что поезд ушел и меня не досчитаются. К
счастью, это произошло мгновенно,- мне удалось поменяться с ним одеждой и
местами: я стоял в бушлате, с фонарем в руке на площадке последнего вагона,
а с насыпи человек отчаянно махал руками вслед уходящему составу, так тебе и
надо, подумал я злорадно. Еще я успел заметить, как отставший выбрался на
полотно и побрел по шпалам, а поезд тем временем набирал скорость. Каждый
знает, что идти по железнодорожному полотну неудобно, расстояние между
шпалами слишком мало для нормального мужского шага. Колонна шла по четыре
человека в ряд, двое между рельсами, двое по торцам, глядя вниз, себе под
ноги, и впереди, и позади колонны, придерживая на груди болтающиеся
автоматы, семенили конвоиры, еле поспевая и тоже опустив головы. И вновь
свисток пробудил меня от навязчивых и бессвязных мыслей. Нас нагоняла
платформа, груженная щебнем, лопатами, перевернутыми тачками.
Далеко позади, толкая вагоны и платформу, тяжко дышал и вращал колесами
паровоз, машинист не видел колонну, и кричать было бесполезно; конвой
оглядывался, состав нагонял колонну; как лошадь не может свернуть с дороги,
так мы бежали по шпалам, и следом за нами визжали колеса, побрякивали тачки
и лопаты. Солдаты сбежали с пути, что-то выкрикивали, но мы не могли сойти с
дороги, шаг влево, шаг вправо, конвой применяет оружие, это заклятье сидело
у нас в спинном мозгу, страшное чувство действительности, от которой некуда
деваться, парализовало меня.
Тут, однако, кое-что изменилось. Оловянное небо низко стояло над лесами, над
пнями и гатями, там и сям поблескивало тусклое серебро болот, надо было
решаться. Патруль ждал по ту сторону пути, за шумом и громом проносящихся
вагонов, и я знал, что, как только поезд пройдет мимо, проводник СРС спустит
зверя, проводник служебно-разыскной собаки. Он сам был похож на свою СРС.
Кто кого держал на поводке? Поезд гремел на стыках, патруль ждал, кирзовые
сапоги, заляпанные грязью, были видны между мелькающими колесами, пес
перебирал передними лапами, мне даже казалось, что я слышу, как он
повизгивает от нетерпения и сержант щелкает языком. Паровоз взвыл, давая
понять, что состав минует таежную станцию с древнерусским названием,
которого не было на карте, весь наш гиблый край не существовал; и вот я
вижу, как приближается последний, так называемый русский двухосный вагон,
короткий, в отличие от четырехосного двухсоттонного пульмана, слишком
тяжелого для проложенной на скорую руку узкоколейки. Вагон катился,
вихляясь, в хвосте состава, и надежда оставила меня окончательно. Терять
было нечего, я подпрыгнул и сорвался, снова прыгнул, получил сильный удар,
но сумел подтянуться и взобрался на площадку, и тотчас все улетучилось в
свисте ветра, я забыл, кто я и откуда, словно все было сном и восстановилась
нормальная человеческая жизнь. Войдя в теплый вагон, я уселся в проходе на
свободное место. Пассажиры молча, брезгливо подвинулись, косясь на мою
одежду. Буфетчик в белом грязноватом фартуке нес на согнутой руке корзину, в
другой руке держал большой алюминиевый чайник, предлагал какао, булку с
колбасой, вещи, которых я не ел тысячу лет, денег у меня не было, толстый
буфетчик сжалился и налил мне горячего какао в бумажный стаканчик, и сладкая
усталость сморила меня, и я уснул под стук огромных часов, под гул поезда,
уходящего в черный туннель, под гром вагонов на мосту и внезапно ворвавшийся
свист и вой идущего мимо экспресса. Голова моя болталась на груди, во сне я
видел сверкающие на солнце рельсовые пути, стрелки, пикетные столбики и
далекие мачты светофоров.
2. Путевые картины
Я спал и не спал и думал о том, что так и буду ехать всю жизнь, поглядывать
в окошко на снежные леса, весенние разливы, на бабу-стрелочницу со свернутым
желтым флажком. Давно уже я замечал, что железная дорога играет особую роль
в моей жизни, в моей клочковатой, тряской, гремучей жизни,- с той поры,
когда ребенком я подбегал к полотну, вслушивался в подрагивание рельсов и
вглядывался в далекий туманный путь, откуда медленно, незаметно неслось на
меня неведомое будущее. Что-то смутное, голубоватое, все ближе, ясней - это
шла электричка. Ветер нес навстречу запах дегтя и стали, ржавого щебня,
мазута, был канун выходного дня, ранний вечер, и мачты, и протянутые в
вышине друг над другом, соединенные перемычками провода рисовались на
серебряном небе.
В то время у меня была целая коллекция билетов, картонных прямоугольничков,
красных - с названиями далеких станций, желтых - с номерами пригородных зон,
я ждал, когда схлынет толпа дачников, лез под дощатую платформу, чтобы
добыть билетик с треугольной пробоиной от щипчиков контролера, брел по
дорожке, усыпанной иглами, пересеченной корнями деревьев, как следопыт,
впиваясь глазами в лесную тропу. Железная дорога пробуждала необъяснимое
волнение, и, может быть, собирание билетиков было лишь поводом для того,
чтобы вдыхать ее запах. Железная дорога звала за собой и обещала избавление
- от чего? Дорога связала эпохи моей биографии, не давая ей распасться, как
стержень, на который нанизаны места и времена; четырехструнный инструмент
судьбы. Стоит ли удивляться? Я догадался, что иначе и не могло быть в
огромной расползающейся стране, простроченной рельсовыми путями, которые
скрепляют ее рыхлое тело.
Поезд был похож на электрички нашего детства, с широкими окнами, без купе и
верхних полок. Быть может, сидячие вагоны чередовались со спальными; или
скорость так возросла, что поезда дальнего следования стали похожи на
пригородные; оба предположения были малоправдоподобны, но чего не бывает в
пути? Например, я заметил, что путь деформирует время.
Дорога перемалывает часы в километры, сутки - в климатические пояса. Вы
уезжаете из одной жизни, приезжаете в другую. Трудно сказать, сколько
времени я дремал; чей-то взгляд заставил меня пробудиться. И, прежде чем я
разлепил веки, я понял - спинным мозгом, который не ошибается,- что за мной
следят.
Контролер! Или, чего доброго, поездной патруль под видом контроля. Или то и
другое вместе. Медленно двигались они по проходу навстречу друг другу,
слышался служебный голос, щелкали щипчики. Даже если они не знали, кто я
такой, хотя за мной-то они скорее всего и охотились, ведь я уже был объявлен
во всесоюзный розыск,- остаться неузнанным было невозможно. У меня не было
билета, не было паспорта, на мне была лагерная одежда, можно было не
сомневаться - на ближайшей остановке меня ждали местный оперуполномоченный и
конвой. Даже если бы просто ссадили меня, на станции ждал конвой. На всех
станциях всегда стоит наготове конвой. Итак: не мешкая встать и выйти в
тамбур. Разумеется, меня окликнут, может быть, схватят за рукав; вырваться,
пробормотать: я в уборную, сейчас вернусь, что-нибудь в этом роде; на мое
счастье, в вагон набился народ, протолкаться в проходе и тамбуре,
проскользнуть по железному трапу в другой вагон, выбраться наружу,
пересидеть на ступеньках в свисте и грохоте, пока они не уйдут; на худой
конец спрыгнуть и скатиться с насыпи. Все это неслось и стучало в моем
мозгу.
Между тем я давно уже очнулся и лишь для виду клевал носом в нелепой
надежде, что, увидев меня спящим, они пройдут мимо. У меня даже возникла
мысль, что я услышу, о чем они будут говорить между собой, уверенные, что я
сплю, и разгадаю их планы. Так было со мной в далекие времена, пожалуй, мне
было уже лет тринадцать, когда однажды утром соседка зашла к моей матери, а
я все еще был в постели и стеснялся встать, притворившись спящим; все мое
тело стонало от вынужденной неподвижности, но я не мог открыть глаза,
охваченный внезапным волнением и любопытством; я слышал вещи, о которых не
говорят при детях и мужчинах; соседка пожаловалась на то, что она похудела и
лифчики стали велики для ее грудей, и мама ей что-то ответила, а та
говорила, что она только притворяется, будто испытывает удовольствие, а на
самом деле жизнь с мужем не доставляет ей радости и она боится, что он
догадается и найдет себе другую. Здесь было много неясностей, и я надеялся,
что из дальнейшего разговора все прояснится. Я встал, разминая затекшие
члены, и чрезвычайно удачно выбрался, никем не замеченный, оттого что
контролер, или кто он там был, занялся другим безбилетником. В тамбуре у
окна стояла невысокая крутобедрая женщина с грубоватым лицом продавщицы или
колхозницы, разговор моей матери с соседкой не выходил у меня из головы, я
подумал, что с простой девушкой можно не церемониться; слушай, прошептал я,
обнимая ее сзади, у нас мало времени. Чего ж ты говоришь, что лифчик стал
тебе велик? Когда у тебя такие спелые, такие круглые груди! Но она молча
повернула ко мне выпуклые глаза, давая понять, что нас могут застукать.
Оглянувшись, я показал ей на дверь туалета, она радостно закивала и
схватилась за ручку, мы оба схватились за ручку узкой двери с надписью и
глазком, что придавало ей сходство с тюремной камерой, дверь не поддавалась,
возможно, так кто-то был; вместе мы дергали и рвали ручку, как вдруг дверь
отворилась, и тотчас я понял, что все обман. Из уборной выступил контролер.
Не исключено, что они оба были в заговоре. Это был ложный ход. Я снова сидел
в вагоне, на этот раз у окна - съежившись, смежив веки, ждал, когда меня
схватит за плечо сильная и безжалостная рука.
3. Попутчики
Но ничего не происходило. Похоже было, что они ушли.
Чей-то пристальный взгляд по-прежнему не отпускал меня; так спящий чувствует
на щеке солнечный зайчик. Все еще не доверяя удаче, я открыл глаза,
острожно, как отворяют дверь. Поезд несся вперед, народ сошел на станции,