Александр Хургин.

Какая-то ерунда

СОДЕРЖАНИЕ

Гармония модного цвета

Старый поезд

За отсутствием события

Филя

Старичок

Мне хорошо

Нарушение функций

Неожиданные слова

Дорога с твердым покрытием

Мисс

Батарейка

Тамара

Какая-тo ерунда

Красный телефон

Видик Расклад

Номер

Конец года

Беруши

Попутчица

Mечта Манякина

Визит к Лене

Дверь

ПРЕДИСЛОВИЕ. ГАРМОНИЯ МОДНОГО ЦВЕТА

Конец большевистского режима (агония которого столь же опасна, а может
оказаться и столь же мучительной, сколь рождение и молодость, исполненная
жажды крови) создал - на общепринятом уже сленге - свое эстетическое
понятие. Если уже от серьезных политологов можно услышать об очередном
съезде - тусовка, если солидные дамы о солидном господине могут сказать -
крутой, то в критическом лексиконе термин "чернуха" утвердился бесповоротно
как определение жанра, стиля и содержания.

Поначалу народ, которому - впрочем, как всегда - даровали свободу без
земли и гласность, ассоциирующуюся максимум с земскими гласными, обрадовался
и потянулся к статьям, фильмам и первым рассказам и повестям (романы еще не
подоспели), описывающим нашу жизнь через ранее запрещенные ее проявления.
Кино - в лучшем случае с неоплаченным половым актом, в худшем - с
профессиональным; публицистика - с зонами, казармами и обычными улицами,
полными беспредела; литература - со всем тем же самым плюс словечки, которые
употребляют все, от яслей детских до правительства, но делали раньше вид,
что не знают их. Чернуха попрела, и потребитель культурной продукции ее
принял, как хороший соленый огурец после манной каши исторического оптимизма
и жизнеутверждающего творчества. Сухой закон компенсировался
сильнодействующим зельем искусства, от которого круто балдеешь.

Но уже через год раздались сначала отдельные голоса
критиков-аналитиков, а потом и более уверенных практиков кинопроката и
книгоиздательств: чернуха надоела, от нее идет откат, а успех "Интердевочки"
не потому, что про проститутку, а потому, что - мелодрама.

Надо заметить, что эта версия подтверждается бешеной популярностью
"просто марий", "диких роз", а также (не снизившейся с благословенных времен
застоя) индийского кино - там, где его еще показывают беспринципные, но
разумные прокатчики.

И вот в такое время выходит книга рассказов Александра Хургина, и я
берусь предсказать ее полный - и у разнообразной аудитории успех, хотя
многие отнесли бы его сочинения к самой что ни на есть черной чернухе.

Попробую аргументировать свое предложение-рекомендацию.

Мы воспринимаем вроде бы честное описание нашего подобия жизни как
чернуху по двум причинам. Во-первых, потому, что нас приучили к
розово-голубому и модный сейчас цвет (кстати, не только у нас, а по всему
миру, но лишь в одежде) нам кажется - как бы он ни гармонировал с окружающей
жизнью - излишне резким. Ну, конечно, живем паршиво, на улице не то что за
бутылку, а за так убивают, бывшие афганцы в рэкетиры подаются,
восьмиклассницы не в актрисы, а в путаны хотят, но ведь нельзя же так прямо,
как есть, по-черному... Во-вторых, описание, как правило, получается только
вроде бы честное. И злоба какая-то злобная напоказ, да и не за так, а за
что-нибудь более изящное, и рэкетиры на Бельмондо похожи, и путаны
изысканны... Это и есть чернуха.

А у Хургина не чернуха, а чистый, гармонирующий с нашей настоящей
жизнью, черный цвет. Он пишет черным на черном, и рисунок его тонок, как
чуть сдвинутая от реальности, но удивительно живая китайская гравюра. Это -
о собственно его письме, о его технике, вышедшей, как это сейчас ни кажется
странным, из выморочного, идеально соответствовавшего безвременью
семидесятых - ранних восьмидесятых жанра "юмористического" рассказа 16-й
полосы "Литературки". Сочетание иронии, физиологически свойственной южному
племени, населяющему большие украинские города, с ясным видением ужаса и
свинцовых мерзостей нашей жизни, по слову великого пролетарского, - это
сочетание производит странный эффект. Я бы назвал его эффектом казарменного
вечера - кто служил в родной Советской "действительную", тот поймет, что
имеется в виду. Межкоечный уют, трогательность этого урывочного быта
несчастных мальчишек в полутюремной ситуации - и тут же дикая, без тормозов
жестокость, цинизм, полное бессердечие. Молодой подворотничок пришивает, а
два дембеля дождутся, пока он кончит, - и оторвут. Развлекаются... И
несчастны все трое.

Как относится автор к своим омерзительным и жалким героям? Ненавидит
он, что ли, девку которая квартиру выбивает, используя для этого своего
бедного дурачка-мужа, его несчастных стариков и гада-начальника? Вроде бы,
если не ненавидит, то уж точно не любит и даже побаивается. А второй раз
перечитаешь рассказ - да нет, жалко ему жутковатую эту лимитчицу. А третий
раз прочтешь - эх, да ведь все мы в этой клятой жизни лимитчики - вот и весь
рассказ. Что, смешна ему история с освободившимся зэком, который посылает
переспать со своей женой своего же брата-близнеца? А жена возьми да,
распознав, - и сигани в окно. Вот оно, какая смешная история... Зэк этот,
что ли, гад и подлюка? А кто его знает, вроде тоже переживает. Да и все мы
зэки, если присмотреться и задуматься...

И получается, что нет никакой чернухи, если есть литература. А то и
чеховский "Припадок" по разряду чернухи пустить придется, и его же "В
овраге", и бунинский "Мадрид", и, виноват, всего Федора Михайловича... Уж
простят меня за поминание великих всуе, но уверен: если сочинение в
литературу проходит, то уж там, внутри, при полном уважении к ранжирам и
разрядам, мерки должны быть одни, и если классику позволительно было писать
правду без умолчаний и стеснительного прищуривания на ее неприглядность, то
и просто писателю - повторю, если действительно писатель, а не изготовитель
модного черного товара, - тоже можно, не грех. Тем более что жизнь-то,
боюсь, теперь пострашнее.

В этой книге есть написанное и более, и менее смешно. Есть совсем
жуткое и есть вполне обычное - в очереди позади расскажут такое - и не
обернешься. Есть лирика нищих, веселье убогих и драмы бессердечных. Чего в
ней нет - нет умело изготовленной чернухи. Есть идеально нам идущий цвет
искреннего горя и едва видимый рисунок сочувствия всем - да и себе тоже.
Безукоризненность иронии и безусловность искренности - редкое и почти
противоестественное сочетание. Нечто странное, вроде проникновенного
вокзального алкана с вечным российским вопросом: "Ты меня уважаешь?" - но в
модном костюме. Именно совмещение этих качеств в рассказах Хургина и дает
мне основания думать, что их будут читать и вполне культурные потребители
постмодернизма, и простодушные, жаждущие сильно жизненных историй.

Вроде бы совсем недавно он приезжал из Днепропетровска с первыми
грустно-смешными рассказами. Смешного в них тогда было больше, хотя уж чего
тогда было смеяться? Впрочем, и сейчас, увы, пока нечего... Если не считать,
что случаются такие приятные события, как появление книги хорошего писателя
- Александра Хургина, например.

Дай ему Бог удачи надолго.

Александр КАБАКОВ

СТАРЫЙ ПОЕЗД

По старой железной дороге шел старый железный поезд. Шел не то чтобы
скоро, не то чтобы тихо, не то чтобы точно по расписанию, а как-то так -
вообще.Но все-таки по расписанию. Хотя и по старому. Потому что поезду же
бог весть сколько лет!

А внутри, в поезде, было неуютно. Потому что холодно. То есть не
холодно, конечно, а морозно. И то, что поезд шел по старому - летнему
расписанию, положения не спасало. Наверно, то лето, в какое это летнее
расписание составляли, морозным выдалось. А тут еще в окнах щели, занавесок
нет, и стекла хулиганы выбили. И зима.

Но это все - ничего. А вот то, что в поезде люди ехали - это, конечно,
хуже. Хотя и люди - ничего. Ехать-то всем хочется. Вот и ехали они, несмотря
ни на что, а убежденный пассажир Евсей Фомич, так тот даже жизнеутверждающе
пританцовывал и ладонями бил себя для согрева по спине, и еще приговаривал:

- Холодрыга, в бога душу черт! - так и говорил, как думал.

И правофланговому миллионной армии пролетарских проводников товарищу