Чтение 40–й страницы книги ~Какая-то ерунда~

А о "Макарове" он часто думал в отдельности и в стихотворной форме
народного творчества.

"Мы с "Макаровым" вдвоем вам частушки пропоем", - думал Сараев.

А заканчивал он эту свою мысль почти вслух: "Эх, глядь, твою мать,
воевать так воевать".

И он бормотал и пережевывал эту придуманную как-то частушку на разные
мотивы и мелодии почти беспрерывно. Он и на суде, разводясь с Марией,
напевал ее, частушку свою самодельную, себе под нос, невзирая на официальную
обстановку. И судья у него все время спрашивала:

- Ответчик, вы имеете что-либо сообщить суду?

А Сараев вставал с места и отвечал ей:

- Нет. Не имею.

И опять пел свою песенку о верном "Макарове", используя музыку
старинной песни "Из-за острова на стрежень".

Так что весь процесс суда и развод с Марией мало чем подействовал на
внутренний замкнутый мир Сараева, потому что он, будучи поглощен
собственными мыслями, ничего этого, можно считать, не заметил. Мария сказала
ему, когда он принес ей очередные деньги, что заседание суда по их делу
назначено и состоится во вторник, в двенадцать часов дня, и Сараев пришел на
этот суд. В жилете пришел под свитером и с "Макаровым" в кармане. Как всегда
он ходил в последние дни и недели, так и на суд пришел. В том же виде.

И суд развел его и Марию, объявив их брак недействительным и
расторгнутым с сегодняшнего числа. И когда судебное заседание было закрыто и
суд удалился по своим делам, Сараев прекратил напевать песню о "Макарове" и
сказал Марии:

- Поздравляю с победой, - и поцеловал ей на прощанье руку. ***

И Сараев быстро покинул зал заседаний суда и ушел домой.

Или, может, еще куда-либо он ушел - в магазин, допустим, за хлебом, ну,
или за квартиру платить. ***

А положительное решение суда в ее пользу ничего, конечно, не изменило в
сущности жизни Марии. Если не считать того, что стала она дважды разведенной
и опять в каком-то смысле слова свободной и независимой женщиной. А больше
никакой роли состоявшийся суд в судьбе и в распорядке Марииной жизни не
сыграл. И она вернулась по окончании суда домой и стала жить и растить
детей, кормя их и воспитывая день ото дня. И такое нынешнее состояние
свободы нравилось Марии во всех отношениях, и ничего другого ей нужно не
было, и мужчины, которые под разными вымышленными предлогами зачастили к ней
на огонек, прослышав о ее разведенном статусе, не могли добиться от Марии
желаемого и не получали ничего, за исключением, может быть, чашки чая или в
лучшем случае кофе. А на их откровенные ухаживания и намеки она не
отзывалась и бровью не вела, отдыхая морально от истории с Сараевым, и с
абортом, и с судом, и со всем прочим.

И она жила ровно и взвешенно, в устойчивом, как говорится, режиме.
Днем, значит, две работы вместе - госпредприятие то есть и малое
предприятие, при нем созданное по инициативе генерального директора, потому
что он, директор, свой кровный интерес в этом МП имел. А Мария, она на
госпредприятии нормировщиком работала в основном крупнейшем цехе, а в малом
предприятии - бухгалтером, так как образование и предыдущий богатый опыт
работы ей такое совмещение позволяли. И времени дополнительного на вторую
работу у нее мало уходило - только если на дом приходилось когда-нибудь
отчеты брать делать, а интенсивность труда, конечно, была у нее высокой, и
она за рабочий день уставала как собака. А после работы, само собой,
магазины продуктовые были на ее плечах, так как дети хлеб покупали, а кроме
него - редко что, ну, может, молоко и кефир. И Мария сама продукты все
покупала, исключая колбасу, которую ей приносили с мясокомбината.

А из магазинов, с покупками, Мария домой шла. И там всегда что-то еще
ее ждало и наваливалось - какая-нибудь срочная суета. То уроки детские, без
нее неразрешимые, то приготовление еды. А то пришить что-то возникала
необходимость или постирать и убрать. Ну то есть установился у нее некоторый
ритм и уклад жизни. Правда, в связи с тем что телефон она имела единственная
на этаже, очень ее дергали и допекали. Поскольку общий коридор у них длинный
- шестнадцать квартир, и звонить ходили к ней соседи до позднего времени.
Она уже и телефон в прихожую, к двери, выставила, чтоб в квартиру все
звонившие не лезли и грязь не натаскивали. А многие еще и своим знакомым ее
номер давали, и те звонили и просили то одного, то другого позвать. И
бывало, когда совсем ее доставали до печенок, она выключала телефон из
розетки и в дверь никого не впускала. Особенно если детей дома не было, она
такое практиковала. И тогда, в это время, могла Мария отдохнуть и немного
полежать на диване. Но потом приходили дети с тренировки своей или с
гулянья, телефон включался, и все начиналось и продолжалось, потому что не
хотела Мария, чтоб видели они эти ее ухищрения и росли неотзывчивыми и
черствыми людьми.

Да, и что интересно и примечательно: когда она с Сараевым жила, к ним
не ходили все подряд. Ну, Дуся ходила, еще двое, может, соседей. А чтоб ее
номер давать - про это и речи не заводил никто, кроме, конечно, Дуси. Дуся и
при Сараеве ее телефоном пользовалась широко и свободно. А больше никто не
пользовался - разве только в критических каких-нибудь случаях: "скорую"
вызвать или милицию. А как не стало Сараева, так квартира Марии в проходной
двор превратилась на глазах, и к ней заходили ее знакомые без всякого дела и
смысла, чтоб посидеть в тепле и выпить чего-нибудь и чтоб не идти подольше
домой - к женам своим и семьям.

Зато Сараев теперь у нее не рассиживался, а придет, деньги положит на
стол в кухне и говорит:

- Ну, я пошел.

И пропадает на месяц, как сквозь землю проваливается.

И так, значит, жила Мария после суда какое-то время года без событий,
плавно, а потом что-то такое в ее темпе и порядке жизни нарушилось или
сдвинулось и посыпались на нее всякие неприятности и трагические
происшествия, как из рога изобилия. И сначала это были мелкие неприятности,
похожие друг на друга, словно братья и сестры, и можно было их пережить и
забыть, из головы выбросив, а потом и крупные пошли одно за одним, по
нарастающей. И первое, значит, что случилось - это перчатки кожаные у нее на
рынке вытащили из кармана. Хорошие перчатки, венгерские. Она их уже третий
год носила, а они как новые были, даже не потертые. А тут на рынок Мария
пошла за картошкой, луком и другими овощами и, чтоб удобнее было
расплачиваться с торговцами и пересыпать купленные овощи в сумку, перчатки с
рук сняла и в карман положила и, наверно, неглубоко, так, что торчали они из
кармана. И их у нее вытащили в толпе.

Но перчатки - это пустяк, конечно, и мелочь, потому что у Марии еще
одни были перчатки, вязаные, и она значения большого этому эпизоду не
придала. Но после перчаток, буквально через день, Женя из школы в одном
пиджаке вернулся. А куртку у него в школе украли с вешалки. И кто украл ее,
осталось покрытым мраком. А без куртки, хоть и весна уже стояла, ходить еще
никак нельзя было из-за пониженной температуры воздуха. И Мария извлекла на
свет Божий старую Женину куртку, из которой вырос он в прошлом году, и
почистила мокрой щеткой, и Женя эту куртку на себя натянул. А она, конечно,
ему коротка и узка, и руки у него из рукавов торчат, так что не согреешься
особо. Ну и Женя в этой кургузой куртке в школу пошел за неимением другой.

А Мария взяла свой набор бижутерии - Сараев ей когда-то, в былые дни,
преподнес этот набор, а она его так чего-то и не надевала - и отнесла его,
набор то есть, в комиссионный магазин "Лотос". И у нее приняли этот набор по
цене девять тысяч, за которые Мария надеялась Жене новую куртку купить. Но
деньги в комиссионном магазине выдают, только продав товар, не раньше, и
Мария ездила в этот комиссионный "Лотос" каждый Божий день, а набор все
лежал, сверкая, в стеклянной витрине. Не покупали его. И Женя три уже дня в
старой своей и страшной куртке в школу ходил, и над ним там смеялись дети. А
одолжить денег у Марии не получилось, хоть и пробовала она, потому что дело
это перед зарплатой было, за неделю примерно, и ни у кого лишних денег не
находилось. Или, может, просто давать не хотели, учитывая гиперинфляцию.

А в пятницу приехала Мария в магазин, а он закрыт без объявления
причин. Сандень они там себе устроили или переучет какой-нибудь липовый.
Короче, не работали, и все. И Мария развернулась, поцеловав замок, и пошла в
обратном направлении в расстроенных чувствах. А паспорт она еще на подходе к
магазину приготовила, из сумочки вынув и в карман пальто положив. Так как в
паспорте у нее квитанция лежала. И тысяч пять денег там же у нее лежали, все
то есть ее деньги, что оставались на жизнь до получки. Ну и она, идя к
остановке автобуса сорок шестого маршрута, увидела сырки в шоколаде, какие
дети - и Юля, и Женя - любили, и она купила им по сырку, достав деньги из
паспорта и сдачу туда же спрятав. Подумала, а, черт с ним со всем, хоть их
порадую. И купила.

А потом, когда купила она сырки и по проспекту Ильича шла не спеша,
потому что хотела пройтись по свежему воздуху, вообще с ней нехорошее
произошло, послужив началом дальнейшему ходу событий.

Короче говоря, почувствовала вдруг Мария, что у нее по ногам течет. И
она испугалась, конечно, так как месячным совсем не время еще было и,
значит, это могло открыться какое-нибудь кровотечение. А у нее, по закону
подлости, ни кусочка ваты с собой. Да и сортиром в радиусе километр не
пахнет.

Ну и, в общем, побежала Мария к автобусу как есть, и он, слава Богу,
подошел тут же, а не через полчаса. И Мария влезла в него, приложив все силы
и идя напролом, и поехала домой. А в автобусе, конечно, давка неимоверная.
Чуть не расплющили ее и по стене не размазали. Но она ничего этого не
ощущала - ни толчков, ни давления на грудную клетку, а стояла как
бесчувственная чурка и только мечтала - быстрее бы доехать.

А домой вбежала она - и прямо, конечно, в ванную, раздеваться.
Разделась, а у нее уже и в сапогах, и на платье, и везде. И Мария сбросила с
себя всю испачканную нижнюю одежду и платье, вымылась как следует и заодно
разобралась, что это у нее больше все ж таки на месячные похоже вне графика,
чем на кровотечение по болезни, и она приняла нужные меры и бросила в миску
окровавленные свои вещи и отстирала их хозяйственным мылом. А развесив