Чтение 22–й страницы книги ~Ватага~

рах, глядел в потолок, вздыхал и тряс головой.

Лишь захрапел Тереха, Степанида, как нельма, выскользнула из пьяных
клещей и подползла во тьме на коленках к Зыкову:

- Уйди, Степашка, - сказал он. - Не до тебя.

Она целовала его глаза, щеки, искала губы и пьяно твердила, навалив-
шись грудью на его грудь:

- Господи Христе, грех-то какой, грех-то... Степанушка...

Зыков отбросил ее. Она уползла прочь, к мужу, сидела скорчившись,
сморкалась в розовую рубаху, плакала. Тереха храпел.

Пели петухи. В сенцах шарашилась сорокалетняя забитая Лукерья. Она
жила в другой половине, с двумя рябыми дочками, девками. Робко взошла,
стала затапливать печь.

Утром была готова баня. Зыков взял четверть вина и ушел париться. Ба-
ня была просторная с предбанником - Тереха Толстолобов любил пожить.

В предбаннике большой медвеженок на цепи. Он сидел на лавке по-со-
бачьи же чесал задней лапой ухо. Заурчал, соскочил и забился под лавку.
Зеленым поблескивали из-под лавки сердитые таежные его глаза. Зыков об-
радовался, улыбнулся:

- Мишка! - он вытащил его из-под лавки, медвеженок больно ударил его
лапой, плюнул, как кот, и оскалил зубы. Зыков снял с него цепь. Медвеже-
нок весь ощетинился, опять юркнул под лавку. Зыков дал ему кусок хлеба,
медвеженок отвернул морду, весь дрожал. Зыков смочил хлеб вином, зверь
понюхал и с'ел.

Зыков разделся, взял веник, винтовку, безмен, пистолет, кинжал и во-
шел внутрь. Хвостался веником немилосердно, выходил валяться в снегу,
опять хвостался, но сердце не утихало.

Пил.

Медвеженок лизал его широкие, болонастые ступни, просил вина. Пустой
хлеб не жрал, с вином уплетал жадно, рявкал, крутил мордой и чихал, гла-
за улыбчиво блестели, как желтые пуговки под солнцем.

- Эх, звереныш ты мой, звереныш... Милый мой... Хохочешь, поди, над
Зыковым, над дураком бородатым? Хохочи, брат... Я сам хохочу... Оба мы с
тобой звери одинаковые...

Так прошло три дня, три ночи.

Голубыми лунными ночами под окном стоял кто-то живой, вздыхал, проси-
тельно стучал в морозное стекло.

И каждый раз хрипло раздавалось на всю баню:

- Степашка, уходи!

Зыкову не до Степаниды. Он неотрывно думал о белом доме в городке, о
сероглазой девушке, каких больше нет на свете.

И когда он пристально думал так, уперев воспаленный неверный взгляд в
темный угол, вдруг в углу вставала Таня. Тогда медвеженок, ощетинившись,
быстро полз под лавку.

- Зыков, миленький!..

И в этот самый миг, там, в потухшем городке, возле теплой девичьей
кровати, заслоняя головой огонек лампадки и весь мир, - вырастал из по-
лумрака Зыков:

- Танюха, голубица...

- Ах, зачем ты, мучитель, пришел ко мне?

- Я с ума схожу. Я как живую вижу тебя. Ой, девка...

- Тогда убей, как отца убил...

Тут заскрипела с хрустальной ручкой дверь, вошла в Танину спальню
мать, медвеженок рявкнул, Зыков тряпичной рукой схватился за тряпичное
сердце и тяжко застонал.

На четвертый день, рано поутру, он вышел из бани вновь бодрый, креп-
кий.

Наскоро поел капусты с луком, напился квасу и заседлал коня. Глаза
его блестели решимостью.

- Прощай, Тереша, - сказал он. - В случае, спасаться к тебе приду. Не
выдашь?

- Еще бы те. Ха! Да лучше пускай башку с моих плеч снимут.

- Слушай, Тереша, дело к тебе. Ежели у тебя одну, вроде монашку, мож-
но приютить?

- Об этом сомневаться тебе не приходится. Привози, - и Тереха подмиг-
нул.

Зыков погрозил с коня пальцем и поехал.

Тереха кряду же дал Степаниде трепку. Она бегала вокруг стола, вска-
кивала на лавки, кричала:

- Хошь печенки из меня все вымотай, да изрежь - люблю Зыкова! люблю,
люблю, люблю, корявый чорт! - Чрез разодранную в клочья кофточку кругли-
лись голая грудь ее и плечи.

- Поплевывает он на тебя!

Зыков меж тем вернулся домой. Кержацкий медный крест над воротами по-
зеленел от ржавчины. И вся заимка показалась Зыкову чужой.

Могила его отца уже покрыта была сугробом. Он на могилу не пошел, и
со своей женой был жесток и груб.

Срамных боялся, что Зыков под горячую руку убьет его, и действительно
куда-то скрылся.

Зыков наводил порядок один. Он не слезал с коня, всюду поспевал,
об'езжал заимки, звал кержаков и крестьян обратно, грозил чехо-словака-
ми, мадьярами, белыми, красными, грозил красным петухом. Кой-кто из мо-
лодежи снова потянулись к нему, но средняки крепко забились в свои норы:
слова старца Варфоломея и внезапная смерть его сделали свое дело.

Народ в отряде был теперь наполовину новый, пестрый по думам и по мо-
золям на душе. Нужны были крутые меры или разгульные набеги, иначе все
превратится в грязь.

Мысли Зыкова качались, как весы; то подавленные, угнетенные, то не в
меру бурные, бешеные, как с гор вода.

Или вдруг взвихрит мечта; бросить все и тайком умчаться в город,
упасть на колени перед купецкой дочкой, вымолить прощенье и...

Как-то ночью, тайком, взошел в моленную, зажег свечу у образа Спаси-
теля, подошел к другому образу, зажег. В этот миг первая свеча погасла,
он снова зажег ее, погасла вторая. Зажег. Угасли обе - и сразу тьма.

Зыков смутился, руки с огнивом и кремнем задрожали. В моленной пла-
вал, дробясь и прерываясь, тихий-тихий перезвон колоколов, кто-то сто-
нет, умоляет о пощаде, чьи-то хрустят кости, и два голоса еле слышно за-
ливаются во тьме, Зыкова и Ваньки Птахи: "...ает зелен виноград, коренья
бросает ко мне на кровать"... И еще девий голос: "Зыков, Зыков, ми-
ленький"...

- Кха! - грозно и уверенно кашлянул Зыков. По моленной пошли гулы,
все смолкло, раскатилось, захохотало, загайкало, вновь смолкло.

Плечи, грудь, сердце Зыкова опять стали, как чугун.

Он живо высек огонь, шагнул к закапанному воском подсвечнику. Свет
неокрепшего огня резко колыхнулся, лег, словно кто дунул на него. У
подсвечника стоял белый старик. Зыков вдруг отпрянул, упал на одно коле-
но, вскочил и, вытянув вперед руки, не помня себя, бросился к выходу.

Дверь настежь. В моленной крутили вихри. И вслед беглецу, сквозь
мрак, черное, пугающее, как мрак, неслось:

- Христопродавец... Богоотступник... Проклинаю...

- Отец, отец... - весь содрогаясь, хрипел выбежавший во вьюжную ночь
Зыков. Волосы его шевелились, плечи сводило назад, живот и грудь сразу
стали пустыми, обледенелыми.

Ночь была вьюжная, беззвездная. Гудели сосны, вихристый, взлохмачен-
ный ветер выл и плакал, и нигде не видно сторожевых огней.

Зыков слег.

В бреду вскакивал с постели, кричал, чтоб горнист играл сбор: красные
соединились с белыми, идут сюда, брать Зыкова. Иннокентьевна сбилась с
ног: натирала мужа редечным соком, накидывала на голову древний плат от
древнего Спасова образа.

В дом входили партизаны, шопотом разговаривали с Иннокентьевной, ка-
чали головами, уходили, совещались у костров, как бы не умер Зыков, что
делать тогда, куда итти?

На четвертый день Зыков оправился. Он запер на замок моленную, ключ
положил в карман и вечером, пред закатом солнца, пошел на погост, посто-
ял в раздумьи, без шапки, над могилой отца. Молиться не хотелось, могила
казалась чужой, враждебной.

Солнце светило по-весеннему, снег слепил глаза, Зыков щурился, косясь
на черные кресты погоста.

И, проезжая среди полуразрушенных улиц, дядя Тани, Афанасий Николае-
вич Перепреев тоже косился на черные кресты обгорелых церквей и колоко-
лен.

При встрече плакали радостно, жутко, сиротливо. Всем семейством ходи-
ли на кладбище, молились могиле под широким деревянным крестом с врезан-
ной в середку иконой Николая Чудотворца. Отец Петр служил панихиду. Неу-
тешней всех была мать Тани: подкосились ноги, упала в снег.

Афанасий Николаевич сказал:

- Страстотерпец.

- Вот именно, - подхватил отец Петр. - Иже во святых, надо полагать.

Таня утирала слезы белой муфтой. Верочка, закусив губы, смотрела в
сторону, мускулы бледного ее лица дрожали.

Сорока с хохотом перелетела с березы на березу, синим, с блестками,
дождем сыпался с сучьев снег.

- Все бегут на восток, - говорит дядя. - Войска, и за войсками - обы-
ватели: торговцы, купечество, чиновники, ну, словом - буржуи, как теперь
по-новому, и всякий люд. А что творится в вагонах? Боже мой, Боже! Чело-
век тут уж не человек. Звереет. Только себя знает. Вот, допустим, я. Че-