Чтение 31–й страницы книги ~Ватага~

Зыков закачался, по лицу, как ветер по озеру, пробежала судорога, он
крякнул и твердо сказал:

- Стреляй тогда...

К нему вдруг вернулось спокойствие, лицо посветлело, на губах появи-
лась улыбка и взор стал радостным, отрешенным от земли.

- На обрыв, на обрыв! Шагай на обрыв! - кричали сосны, люди, камни.

Зыков шагал уверенно и твердо, обернулся, проговорил Мигунову душев-
ным голосом:

- Прости меня, милячок... Согрешил пред тобой... Ау! А жену мою
Татьяну, - крикнул он громко, - не трог, ради Христа!.. Может, из-за нее
гибну, а духом радостен. Ну, ладно. Других умел, сам умей... Прощай,
солнце, прощай, месяц, прощай, звезды, прости, матушка сыра-земля.

И вновь закричали люди, закричали сосны, закричало небо и камни.

Наперсток с Терехой Толстолобовым трясли кулаками, хохотали в тыщу
труб, плевались. Зыков ни разу за все время не взглянул на Тереху.

Мигунов застонал, повалился на бок, скорчился, зачмокал губами, во
рту было сухо, горько.

- Пить...

Возле него на коленях и на корточках четверо красноармейцев, среди
них - Суслов, в круглых очках с остренькой белой бородкой. Лукерья,
всхлипывая и кривя рот, сновала от умирающего в избу и обратно, тащила
то святой воды, то ручник, то какого-то снадобья в пузырьке, вот принес-
ла черную в светлом венчике икону, поставила и в изголовье умирающего,
закрестилась.

Грянули выстрелы. Лукерья ойкнула, подпрыгнула и, заткнув уши, побе-
жала домой.

Мигунов открыл глаза:

- Красному зна... Товарищ Суслов... - голос слабел, углы рта подерги-
вались, дыхание было короткое, горячее, большие, как у сестры глаза гля-
дели в пустоту. - Там, в городе... Целую красное знамя... передайте...
Умираю... Девчонку расстрелять...

- Она ваша сестра, товарищ... - откликнулся Суслов, зашевелил бровя-
ми, очки на переносице запрыгали. - Она говорила, что...

Мигунов поймал ртом воздух.

- Расстрелять, - и глаза его стали стеклянными.

Татьяна стояла на краю обрыва, как на облаке. Она не чувствовала ни
своего тела, ни страха, ни земли.

Кто-то звонкоголосо, страшно кричал, раскачивая небо:

- Ха-ха... Сейчас к дружку кувырнешься, свадьбу править.

Татьяна оглянулась как во сне. Обрыв глубок и камни остры. Меж серых
остряков застряло желтое, большое. Узнала: Зыков. Глаза ее мгновенно
расширились и сузились. Все плыло, качалось пред ее глазами.

Восемь винтовок, как черные пальцы, прямо указали ей на грудь.

- Пли!!.

Но залп прогремел в пустую: Татьяны не было, пули унеслись в тайгу.

Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым чортом
к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал бы-
ло спускаться, но две железных руки схватили его за опояску, встряхнули
и вытащили вверх. Наперсток опамятовался, дышал хрипло, глаза налились
кровью и вертелись, как у сыча. Он сбросил шапку, отер полой потное лицо
и, протягивая руку Суслову, сказал:

- С благополучным окончанием дел... А кто? Я все. Кабы не я, - чорта
лысого вам Зыкова сыскать... Ручку!

Суслов быстро убрал свои руки назад.

- Наградишка-то будет, ай не? - и широкий рот горбуна скривился в
подхалимной, как грязная слизь, улыбке.

Суслов отступил на два шага и громко сказал:

- Бывший партизан Наперсток за кровожадную бессмысленную жестокость,
проявленную им при разгроме города...

Наперсток радостно улыбался, торжествующе поглядывая в застывшие лица
красноармейцев, он не слышал, что говорит товарищ Суслов, и только одно
слово, как полымя, пронизало оба его уха:

- Расстрел.

- Хы-хы-хы, - ничего не соображая, бессмысленно загоготал Наперсток,
однако глаза его заметались от лица к лицу и сразу провалились, как в
яму, в рот товарища Суслова.

- Взять! - резко открылся и закрылся рот.

Наперсток сразу вырос на аршин, сразу до земли согнулся. Залп - и
уродливое тело его заскакало по камням в смерть.

Был поздний вечер, тихий и теплый. Девки пригнали коров и овец. Двор
оживился.

Над свежей могилой под зеленой лиственницей, куда зарывали двух крас-
ноармейцев, прогремел последний залп в память со славою погибших. Пели
революционные псалмы и стихиры. Товарищ Суслов говорил речь.

Тереха Толстолобов с красноармейцем поехали "на вершних" в лес, сняли
удавленницу-Степаниду с петли и привезли домой. Тереха положил ее в той
комнате, где ночевала Таня, зажег лампадку и свечи, крякал, пил вино,
утром собирался за попом. Но ему был дан приказ - с зарею вывести отряд
на дорогу.

Красноармейцы торопливо обстругивали большой надмогильный крест, Сус-
лов сделал надпись. Крест белел даже среди ночи, на нем висел из хвой
венок.

Ночь была холодная, как в сентябре, серпом стоял в небе месяц...

Утро было все в тумане. Тереха повел отряд. Лукерья с девками боялись
мертвецов, ушли в лес.

И опять спустилась ночь, темная, без звезд и месяца.

В пропасти кучкой лежали трое: кержак, каторжник и купеческая дочь. В
избе, с темным и страшным лицом - Степанида. Возле заимки, с ржавым меж
лопатками ножом, уткнув в мох морду, - медвежонок.

Заимка была пуста. Слеталось коршунье.