Заговорил с этими готами Меркурин на их языке. Хоть некоторые слова иначе выговаривал, а поняли его остроготы, за своего сочли, место за столом дали. Никак ты, вези, только что приехал? Обрадовались и с ходу окатили потоком местных сплетен. Точно живой водой омыли – любил Меркурин сплетни.
Сплетничают готские воины получше любой женщины. Вот и узнал Меркурин больше, чем даже рассчитывал. И о государе Западной Римской Империи Валентиниане Втором, и о вдовствующей императорице Юстине, к которой, собственно, в Медиолан и прибыл. Слушал, впитывал слухи и россказни, как губка вино.
Валентиниан Первый, владыка Западной Империи, хитер был и груб – унтер-офицер с головы до последнего гвоздя в подошве своих легионерских сапог. Жена у него была Севера Марина.
Эта Севера Марина где-то сиротку подобрала. Жалостливая была. Говорят, не то в лупанарии, не то на помойке близ лупанария. Отмыла бедное дитя от грязи, блох с нее выбрала – да так и ахнула: девочка оказалась редкой красоты.
– А что государыня Севера Марина делала на помойке близ лупанария? – спросил Меркурин по лукавой простоте.
Готы набычились.
– Не перебивай, вези. Сказано: на помойке, стало быть, так оно и надо. Не порть историю.
Красива была та сирота, как юная Венера, вроде той каменной, что в саду у дворца государева стоит. Епископ-то здешний все статуи переколотить велел, ромейских богов бесами объявил. Может быть, одна только та статуя и осталась на весь Медиолан. Ты улучи время, вези, сходи туда и погляди.
Ну вот. Севера Марина красотой той пленилась свыше всякой меры. И в постель ее к себе брала, и купалась вместе с нею, а главное – супругу своему рассказала, какое чудное дитя подобрала и в дом свой привела. Ей бы смолчать, Марине-то.
Валентиниан же покойный был, как уже сказано, ромейский солдат. Знаешь, каковы солдаты ромейские. Всего двумя словами обходятся: ать и два. Привели пред очи его милую девочку. Поглядел на нее государь, поглядел, а через малое время – ать-два, указ обнародовал: так мол и так, отныне дозволяется брать двух жен…
Тут не выдержал рассказчик – захохотал. И остальные засмеялись. Меркурин согрелся от вина и смешной беседы. Давно и речи готской не слышал; а тут текла рекой, звучная, выразительная, расточительная – богатая сверх меры, так что чужеродцу постигнуть ее невозможно, ибо нет в ней никаких правил. Это у ромеев язык что легион – делится на манипулы, в каждой манипуле по две центурии, в каждой центурии по три взвода. А у варваров язык толпой наваливается – тут и конные, и пешие; подвернется случай – станет пеший конным, а конный пешим…
– Глянь-ка, вези, как с вина тебя развозит. Дрянь тут вина, что и говорить… – И так дружески кулаком хватили, что ловить Меркурина пришлось, чуть не нырнул с лавки на пол.
Юстина, сиротка-то, мало что красавица – еще и плодовита оказалась. Нарожала императору наследников, один другого краше. Повезло Валентиниану с бабами, да что по это говорить, коли помер он.
О покойниках долго судачить не стали: померли и Бог с ними. Не было уже в живых ни Северы Марины, ни государя Валентиниана.
Теперь вот императором на Западе – малолетний Валентиниан Второй, сын Юстины. Правит же, считай, сама Юстина. И военачальники ее; первый же из них – Бавд, франк родом, консул.
О Бавде говорили много. Надежные руки руками Юстины водят. Одним глазом на границы косит Бавд, другим за ромеями приглядывает, ибо мятежа отовсюду ждать возможно.
Хорошо готам здесь, в Милане. Юстина, ревностная арианка, окружила себя единоверцами. А кто арианский символ исповедует? Готы и другие народы сходного языка; стало быть, и при дворе им тепло.
Тут и епископа готского Ульфилу вспомнили. Меркурин едва от слез удержался. И снова о Юстине стал выспрашивать – все лучше сплетничать, чем по близкому человеку перед незнакомыми плакать!
О Юстине эти готы хоть целую ночь говорить готовы. И такая она, и сякая. И бесстрашная, и бесстыдная. Епископ-то здешний ее иначе, как Иезавелью, и не именует. Среди готов были несколько, которые, хоть и не кафолики, а иной раз к епископу в храм его захаживали, чтобы только послушать, как он государыню честит. Остер на язык епископ Медиоланский и в выражениях не стесняется.
Как ни чернили императрицу-мать, какие только сплетни о ней ни изливали, а между слов только одно и слышалось: красавица. С красавицы же и спрос иной. Хоть блядь распоследняя, но глянешь – и все кости в теле размягчаются, а душа и вовсе киселем становится. Поневоле благоговеешь, ибо кого попало Бог красотой не наделяет…
И напились в конце концов эти готы и с ними Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, покойного Ульфилы приемный сын и первый ученик, – ибо неумеренно возносили кубки свои за здравие потаскухи безродной, которая спала сперва с женой, потом с мужем, – души мятежной и неуспокоенной, Иезавели и Иродиады – самой прекрасной, самой знаменитой и притягательной женщины Империи.
* * *
Драчливый Меркурин Авксентий потерял свою епископскую кафедру в Доростоле, поскольку упорно держался арианского символа, многократно запрещенного как Вселенскими и поместными соборами, так и императорской властью, имевшей в своем распоряжении наиболее веский аргумент – легионы. Но вместо того, чтобы мирно удалиться в изгнание, Меркурин поскакал в Милан, где при дворе юного государя и его матери, вдовствующей императрицы, арианство пыталось поднять голову.
И подняло бы, если бы не епископ Миланский.
Об этом епископе, Амвросии, на каждом шагу слыхать. Амвросий то, Амвросий се. Расхрабрившийся Меркурин, собственно, и прибыл для того, чтобы дать ему решающий бой. Но прежде Амвросия увидел он союзников своих, воинов готских, военачальников из среды варварской, и саму Юстину. Случилось это следующим образом.
На новый 385 год военачальник Бавд торжественно отмечал начало своего консульства.
Стоя в толпе приглашенных, за спинами царедворцев, смотрел Меркурин на Бавда – рослого, отяжелевшего при дворе немолодого франка с глубокими морщинами на грубом лице. Варвар из варваров был этот командующий италийскими легионами, опора Юстины и Валентиниана. В каждой дружине князей германских с десяток таких Бавдов наберется. Только взгляд у Бавда усталый, погасла в нем лихость.
Стоял в консульских одеждах. Говорят, рабыни-одевальщицы кровавыми слезами умылись, пока этому медведю облик человеческий придали. Даже и не человеческий, а сверх того, ибо римский консул – воплощение всего лучшего, на что только способны слабые порождения мужчин и женщин. Искусные руки одевали франка, ибо в римской тоге не выглядел ряженым.
Слегка склонив крупную, почти звериную голову, слушал Бавд торжественную речь, в его честь произносимую. Витийствовала новая местная знаменитость – недавно прибывший из провинции, из Африки, молодой преподаватель риторики медиоланских школ. Какой-то Августин из Карфагена.
Более знающие поправляли: не из Карфагена, а из Тагаста. Дыра какая-то в Африке, на границе с владениями диких берберов. А кто такие берберы? Ну, непонятно, что ли? Берберы – это варвары, только там, в Африке.
Этот Августин собирал на себя всевозможные ереси, как бродячая собака репей. Едва лишь Феодосий объявил манихеев вне закона и велел предавать их смертной казни, как тотчас же сделался заядлым манихеем. До Африки у Феодосия руки не дотягиваются, а то вздернул бы.
«А этот Августин и посейчас манихей?» – «Неведомо. Впрочем, не язычник и не арианин. Может быть, приверженец какого-нибудь мистического культа».
«Все эти примитивные Юноны, Юпитеры, Вотаны, порождения темного ума, – все это, знаете ли, совершенно неопасно. Бессмыслица их уже доказана и никто в том не сомневается. Неприлично даже как- то. Другое дело – новомодная чума, что ядовитыми каплями сочится с Востока – из Сирии, Египта, Ирана – Великая Мать, Митра, Аттис… Говорят, при посвящении в мистерии делают ужасные вещи. Заставляют мужчину и женщину публично совокупляться, поливая их при том кровью жертвенного быка…»
«Так кровавые жертвы запрещены. Законами караются.»
«Мало ли что запрещены. А вот делают и за руку никто не схватит…»
До разговаривающих доносился ясный голос оратора, произносившего слова четко, без малейшего акцента:
– …Служение… Держава… Долг…
«А что вы хотите? (Снова приглушенное перешептывание в толпе приглашенных.) В прошлую зиму неурожай был похуже любого землетрясения. Крестьяне обнищали, горожане одичали, вечером на улицу выйти жутко, того и гляди волками оборачиваться начнут. Да и то сказать, зверю все же легче пропитание добыть, чем человеку. Вот и начинают кто во что горазд. Кто в Митру, кто в Кибелу, а кто и того похуже. Это все от бессилия, знаете ли. Смиренно принимать от Господа все, что ни пошлет, – на то доверие требуется. А чтобы Господу доверять – для этого вера нужна. И где ее взять, веру-то, коли она в соседней лавке не продается?»
Будто услышав перешептывание, произнес оратор:
– …Доверие…
«А Бавд – он язычник, чистая душа. Молится своему Вотану или как там его, командует легионами, а в остальное время пиво пьет. Лучше уж язычники, вроде Бавда, чем недохристиане или эти все мистики…»
Меркурин шептался с толстым старым царедворцем, скорее всего, евнухом. И, скорее всего, соглядатаем, с которым лучше бы не шептаться. Но больно уж любопытно было опальному пастырю Доростольскому.
«Мистика, дорогой мой, она человеку иллюзию создает. Ходит такой мистик, в бычьей крови омытый, взгляд у него над бородой эдакий загадочный. Тайну ему доверили великую, показали что-то такое, а соседу не показали. Стало быть, сосед – тварь жалкая, не то что он, посвященный. И вот уже вообразил, что мироздание за веревочки дергать может…
…Нет, от бессилия все. Червь человек, а вот поди ж ты, дерзит и рвется занять место владыки Вселенной. Где такое видано, чтобы червь – и вдруг во льва обратился?»
– …Как лев среди людей…
А ведь и правда, похож на льва Бавд. Не на медведя – на льва, царя зверей. Вот уж кому мистика и прочая муть незачем, так это Бавду. Он и без всяких астральных духов армиями командует.
Меркурин сместился в толпе, чтобы лучше видеть.
Увидел.
По левую руку от молодого государя Валентиниана восседала императрица. Сорокалетняя женщина, купающаяся в белом зимнем свете, что широким потоком лился из больших окон. Окруженная придворными, полководцами, царственными детьми, она сидела на троне рядом со старшим своим сыном, бледным четырнадцатилетним подростком, надменным, красивым, очень похожим на мать.
У Юстины медного цвета волосы, уложенные короной над высоким лбом, медовые глаза, большой, улыбчивый рот. Лицо ее было одновременно и величавым, и озорным. Точно для того и создана была императрица, чтобы поражать в самое сердце и мужчин, и женщин, и монахов.
Меркурину сравнение на ум пришло из Священного Писания – Иродиада. И сразу подумалось о медиоланском епископе, об Амвросии, недруге государыни. Но ведь прав хотя бы в этом Амвросий! Такая победительная красота – она и впрямь всего добиться может, исполнения любого, самого чудовищного своего каприза…
Оратор говорил:
– …Достойная опора государя…
Юстина еле заметно улыбалась. Солнечный свет скользил по ее дивному лицу. Крупное, гибкое, полное тело угадывалось под тяжелыми свободными одеждами.
Какой-то рослый варвар, окатив запахом овчины, втиснулся перед Меркурином, неожиданно скрыв от него императрицу. Меркурин переместился еще немного и наконец увидел из-за спин придворных оратора – знаменитость.
Он и вправду был молод, не старше тридцати лет, высокий, худощавый. Крепко не понравилось Меркурину его страстное смуглое лицо с резко очерченным ртом, изогнутым, как сарматский лук. Ему вообще оратор не нравился – не союзник в грядущих битвах с Амвросием. Хорошо бы еще не противником оказался, ибо кто их разберет, манихеев.
– Чувство долга такая же редкость, как черный жемчуг, – говорил между тем оратор своим звонким голосом, – и тем драгоценнее, чем реже встречается…
Бавд принимал похвалы спокойно, хотя и не делал вид, что они ему безразличны.
А оратор, чтоб его волки съели, действительно был хорош. Не зря его в Медиолан сманила риторская школа и большое жалованье положила.
И вдруг, ни с того ни с сего подумалось Меркурину Авксентию, что, говоря о долге, о служении, о власти, очень хорошо понимает этот Августин из Карфагена, о чем говорит.
* * *
Громкий стук подбитых гвоздями сапог. Ближе, ближе. Кожаный, золотыми оленями расписанный занавес отлетает в сторону. Легат Сальвиан вскидывает голову – гребень шлема едва не дерет низкий потолок. Навстречу легату летит уже яростный взгляд медовых глаз императрицы. Сальвиан докладывает – невозмутимее тех деревянных истуканов, которым поклоняется консул Бавд:
– Мятеж, ваше величество.
– Ка-ак?..
Роскошное тело Иезавели изгибается под переливами тяжелых шелков – государыня встает, государыня идет к выходу, государыня желает все знать. И немедленно!
В спину ей глядят мужчины: Бавд – лениво, Валентиниан – настороженно, Амвросий, епископ Медиоланский – с неприкрытой ненавистью.
Легат Сальвиан преграждает ей дорогу.
– Туда нельзя, ваше величество.
Ласково, будто скрывая за «вашим величеством» – «милую». Почти и не скрывая.
Шум шелков, звон браслетов – резко повернулась к Сальвиану спиной, лицом туда, где те трое сидели, что глаз с нее не спускали. И, заранее зная, чего ожидать, шевельнулся консул Бавд и поднялся на ноги Амвросий, епископ Медиоланский.
Амвросий мал ростом, хрупок, невзрачен, лет пятидесяти от роду. Странно видеть рядом с широкоскулым Бавдом этого римского аристократа с его мелкими, тонкими чертами.
Разъяренной жар-птицей налетает на Амвросия императрица:
– Это твоих рук дело, епископ!
Еле заметно Амвросий пожимает плечами.
– Как вам угодно считать, ваше величество.
Максимов Альберт
Сапковский Анджей
Володихин Дмитрий
Куликов Роман
Самойлова Елена
Херберт Фрэнк