Федор ЧЕШКО

KAK МИМОЛЕТНОЕ ВИДЕНЬЕ

Долго, очень долго не обращали на нее внимание прохожие - два
встречных потока, прохлестывающие один сквозь другой ошалевшими людскими
волнами. Трамвайная остановка - метро, метро - трамвайная остановка...
Выбраться, перебежать, втиснуться... И какая разница, что там белеет на
пестрящем заледенелыми плевками и окурками парапете возле хамски
надменного здания Госбанка? Да никакой. А потом рядом остановились двое
подростков - сучащие от холода обтянутые иноземными штанами тонкие ноги,
бездельные руки, по локти запиханные в карманы курток, красные уши,
трусливая похоть в стеклянных глазах... И разговор:

- Во, гля - статуя! А раньше не было...

- Тю, козлы! Придумали... Голую бабу возле банка поставить!

- А ничего сучонка, породистая... Я б с такой - от нефиг делать...

- Тю, козел... Ты Саманту Фокс видал? Вымя - остохренеть можно! А у
этой? Два прыща, взяться не за что...

- Стой!.. Е-мое, да она живая!

- Съехал?

- Гад буду! Гляди - дышит... Во-во, гля, моргала открыла, синие! Ты у
статуи синие моргала видал?

- Точняк, живая... Тю, козлиха - голая в такой колотун... Да еще на
камне сидит. Я б за две минуты тапочки откинул...

- Небось в карты продулась телуха, а бабок - шиш. Отбывает теперь...
Околеет же... Может, погреем, а? Гы-гы-гы...

Стало собираться толпище. Мужчины, спешащие от дневных трудов к
домашней еде, насновавшиеся между пустыми прилавками женщины... А она все
сидела - нежная, хрупкая - и ее беззащитная, почти светящаяся теплая кожа
словно смеялась и над двадцатиградусным вечерним морозом, и над сальными
злобными взглядами толпящихся...

Упругий выгиб высокой шеи... Розоватые пальцы, сплетенные на согнутых
коленях непростительно изящных ног... Волосы, сгустками плотного морозного
воздуха рассыпавшиеся по стройным плечам... Скорбная бездна глаз,
устремленных не на, а сквозь... А толпище копилось, росло, спрессовывалось
собственным множеством в нечто монолитное, безлико-единое... Работяги,
остервенело вытолкавшиеся из трамваев, вздутых обилием пассажиров...
Интеллигенты, умеющие визжать: "Идиот!" в спину толкнувшему прохожему...
Старушки, поспешающие в храм, где проповедник учит их: "Бог есть
любовь"... Пенсионеры... Студенты... Солдаты... Люди.

- Ах ты стерва бесстыжая, расселась, выпятила свою срамотищу,
потаскуха!..

- Невероятно... Мистика какая-то... Не бывает такой красоты, не может
быть! Ведьма...

- Я в очереди стояла, поверите - задубела вся, ног не чувствую, а эта
лахудра в чем мать родила - и хоть бы хны!..

- Мама, мама, смотри: тетя, как та статуя на картинке, помнишь?

- Мамочка, да вы что, офонарели? Уведите же мальчонку от греха,
смотри же на паскуду!

- От красивая, халява! Так бы и взял за титьку!

- Та давай, Митюха! Не робей, прикроем...

- Та невдобно, люди ж кругом...

Ветхий (чем душа жива?) старичок из недобитых по упущению, шепчущие
окоченелые губы:

- Сподобил перед смертью, Господи! Какая красота, Господи, красота
какая!.. И всхрапывающий гогот над ухом:

- Ишь, старый хрен, поди уже и сосиска отсохла, а туда же -
пялится...

А рядом кто-то ниспровергает, брызжет слюнями:

- Распустили народ, сволочи! Небось при Сталине голые шлюхи по улицам
не скакали! Давить их гадов, давить! Всех давить надо!

- Ишь, уставился, кобелина! Чего уставился? На меня так никогда не
глядел! А у меня и тут, и сзади побольше да поглаже, чем у этой крысы!

- Да что ж это делается-то граждане? Милиция куда смотрит?!

И вдруг - тишина. Колыхнулось людское месиво, выплюнуло из себя
одного - черный полушубок коробом, скрипучие сапоги, длинная дубинка
изморозно серебрится на жестком ремне... Подошел, впился ледяными хищными
пальцами в хрупкое податливое плечо, вздернул на ноги:

- А ну пошли! Шевелись давай!

Пошла. Не упрямилась, не рвалась - послушно ступила босой, до тоски
красивой ногой на залипшую скверным исшарканным снежком ступеньку. В
грязь, в плевки, в нечистый туман, выдыхаемый множеством яростных ртов, -
пошла. И вдруг...

Свет. Яркий, искристый. Будто в темных сенях открылась дверь, а за
ней - светлое, радостное... И эта, бесстыжая, выскользнула из хваткой руки
блюстителя, вбежала в открывшийся свет, и он вспыхнул на ее коже россыпью
восторженных бликов, растворил, вобрал в себя. И стала закрываться эта
внезапная дверь невесть во что - уже, все уже четкий прямоугольник
света... И тише, все тише скорбные голоса, ощущаемые будто и не слухом, а
как-то иначе:

- Возвращается последний тест-аналитик.

- Результат?

- Все то же. Даже меньше пяти процентов.

- Как печально терять едва найденное...

- Неужели нет ни малейшей надежды на успешный контакт? Может быть, мы
пришли слишком рано?

- Скорее слишком поздно...

Тише, все тише голоса, уже, все уже щель в радостный свет... Все.
Захлопнулась невидимая дверь. Плотно, непроницаемо - будто и не было ее
никогда.