Федор ЧЕШКО

ПРОКЛЯТЫЙ

Конопатый мужичонка, которого Хорь невесть как исхитрился приметить
среди злобно насупленной боярской дворни, хорошо знал дорогу. И морочиться
с ним не пришлось - дали только поглядеть на то, что сталось с прочими.
Проняло мужика, враз стал говорлив и угодлив.

И вот теперь стоит, переминается с ноги на ногу в чавкающей болотной
жиже, раболепно засматривает в едва различимые в предвечернем сумраке лица
верховых: вот, дескать, не слукавил, не обманул, привел, куда велено.

Верховые помалкивали. Не то, чтобы тревожились они, или в силе своей
усомнились, - просто такого, увиденного, никто не ждал. Хорь выпростал
ногу из стремени, пнул мужика-провожатого в плечо, шепнул:

- Что ж ты, башка твоя кочерыжкой, плел? Нешто сторожки такими
бывают?

Мужичок всхлипнул, задышал часто-часто, собрался было пояснять да
оправдываться, но Хорь, перегнувшись с седла, сгреб его пятерней за
бороду, прошипел в лицо: "А ну, тихо!" Потом выпрямился, глянул на
хмурящегося Чекана:

- Ну, говори, Василий, чего делать-то? У меня уж сабля сама из ножен
выползти норовит.

Чекан молча супился, комкал в кулаке холеную бороду, цепко ощупывал
взглядом открывшееся впереди строение. Крепкий частокол, тяжкие, медными
полосами кованные ворота, вскинувшаяся в вечернее небо тесовая крыша,
узкие окна-бойницы... Вот тебе и сторожка. Экая хоромина - острог, да и
только. И что же теперь? Сколько собрал боярин к себе в болотное логово
холопей да приживальщиков? Может статься, что десятков пять, а может и
того поболее будет - терем большой, вместительный. Силы-то хватит
вломиться в гадючье гнездо, как вот нынче утром в палаты его вотчинные
вломились, и боярина порешить в рубке - тоже дело возможное (он хоть и
стар, да не робок, сабли не напоив бежать не станет), да только...
Приказано живым его доставить, целехоньким. Удастся ли? Нельзя, чтобы не
удалось. Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский к удачливым ласков и
милостив, а к неудачливым... Не верит Малюта в неудачливость, вот беда-то
в чем. А в измену он верит охотно.

Тихо за черным частоколом, ни железного звяканья, ни конских
всхрапов, ни голосов человечьих - ничего не слыхать. Но оконца светятся,
есть там, стало быть, кто-то. Кто? Сколько их? Эх, незнание хуже пытки...
И собаки на дворе не брешут. Почему? Неужто нету их там? Хоть и странно
это, а похоже, что так. Иначе уж почуяли бы чужих, тревогу бы учинили.

А ведь частокол, пожалуй, не больно-то и высок, с коня перемахнуть -
плевое дело. Так что, понадеяться на авось?

Лес уже сделался по-ночному темен, и в беззвездном небе бурым
нечистым заревом дотлевал закат. Этак скоро и руки своей не увидишь.

Под внезапным порывом не по-летнему стылого ветра неприязненно
зароптала жесткая листва окрестных кустов. Чекан знобко передернул плечами
и вдруг решился:

- Вот что, братва, обложите мне эту берлогу со всех сторон, а как я
трижды вороной прокаркаю, лезьте через тын да ломитесь в терем - в окна, в
двери ломитесь, во все щели, без пальбы да крика, молчком, чтоб как снег
на голову.

Он успел поймать за шиворот Хоря, наладившегося было вслед за
прочими, повернул его лицом к себе:

- Ты постой, тебе и тут дело сыщется. За этим вот присматривать
будешь. - Он мотнул бородой в сторону изводившегося нехорошими
предчувствиями мужика.

Хорь злобно сплюнул. Это, стало быть, всем - веселая забава с острым
железом, а ему - тоскливый караул над смердом никчемным. За какие грехи?
Однако вслух выражать свое недовольство он все же поопасался: Васька
парень горячий и пуще всего не любит, чтоб поперек ему говорили.

А Чекан уже и не глядел на Хоря. Он слушал, как лесная темень оживает
негромким похрустыванием, позвякиванием, как наливается она тихим
сдержанным гулом, будто осыпается на болота тяжелый неторопливый дождь, -
конные обтекают частокол. Шумно, шумно ломятся, черти! А что делать? Конь
- не волк, чтобы красться на мягких лапах. Э, ладно. Авось прохлопает
боярская оборона. А хоть бы и не прохлопала - все равно не уйти ему.
Только бы и впрямь он здесь оказался, пес...

Чекан тронул поводья, придвинулся ближе к мужику (едва не наехал
конем на несмеющего уклониться), проговорил тихо, вроде бы даже душевно,
только от душевности этой несчастного ледяной пот прошиб.

- Так ты верно ли знаешь, что боярин твой здесь? Лучше уж сейчас
сознавайся, коли соврал.

- Батюшка, сам рассуди: где ж мне знать наверное? Он же со мной
совета не держит. Мое дело - оседлай да подай, а куда он ехать удумал, то
ему одному ведомо. А только сам я вчерась слыхал, как боярин с
захребетником своим Никишкой Полозовым уговаривался чуть свет
отправляться, да радовался, что дочку вскорости повидает.

Чекан круто заломил бровь:

- Стало быть, старый хрен дочь свою на болотах прячет? Давно ли?

- Давно, милостивец. - Мужик поскреб бороденку, подумал. - Годов пять
уж минуло, как он эти вот палаты для нее выстроил.

- Слыханное ли дело, чтобы боярская дочь пять лет прожила в дебрях
дремучих! Ты не врешь ли?

- Да чтоб мне с места не стронуться! - истово закрестился мужик.

Заинтересованно вслушивающийся в их перешептывание Хорь не утерпел,
встрял:

- Что ж это боярин так блюдет ее, аль грешна?

Мужик только руками развел:

- Про то мне неведомо. Кто говорит, будто она, пятнадцати годков
отроду будучи, с Еремкой-ключником слюбилась да обрюхатела, и будто
родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку этого по
боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом
стала страшнее смерти. Может и так. А вернее всего, что и те, и другие
брешут. Еще такой слух идет, будто дочь боярская - ведьма. Якобы по ночам
в опочивальне у ней голоса нелюдские слышатся, собаки-де ее близости
боятся, воют, словно над упокойником. А только и это брехня. Не может она
ведьмой быть, потому как шибко богомольна. Было такое, что даже постриг
принять собиралась, да родитель того не позволил.

Он примолк, потом протянул жалобно:

- Ну зачем я тебе, князь-милостивец? Отпусти, век за тебя Бога молить
стану!

Чекан замотал головой, оскалился:

- Слышь, Хорь, чего эта стервь удумала? Меня - меня! - князем
насмелился величать! Ах ты, гнида! Ваську Чекана со своим вшивым боярином
уравнял... Да я таких, как твой князенька толстопузый, десятками давливал,
их и сотня меня одного не стоит!

Он смолк вдруг, будто подавился своим яростным шипением, потому что
где-то за дальним углом черного частокола захлебнулся бесовским хихиканьем
козодой-полуночник, ему откликнулся другой, третий - словно целая стая их
хороводилась вокруг людского жилья. И Чекан мягко тронул коня к частоколу,
в руке его тускло взблеснуло железо, а вырвавшийся из глотки троекратный
зловещий выкрик могильной птицы заставил обомлевшего мужика судорожно
перекреститься.

То-то небось встревожил небывалый птичий галдеж боярскую оборону!
Ничего, пусть. Недолго им тревожиться - не дольше, чем жить.

Скрипя кольчугой о твердое дерево, Чекан перевалился через верхушки
плотно пригнанных друг к другу бревен. Он слышал надсадное дыхание
карабкающихся, спрыгивающих, бегущих; потом откуда-то из-под самой крыши
терема-острога гулко и коротко громыхнула пищаль, отчаянный, звенящий
страхом и злобой голос завизжал: "Опричники! Царевы псы налетели! Палите,
палите по окаянным!" И снова грохнуло - раз, другой - где-то на той
стороне. Но палить уже было поздно.

Дверь вышибли быстро. Когда она рухнула путаницей щепы и расколотых
досок, навстречу из сумрака сеней ударила гремучая вспышка и у опричника,
сунувшегося было вперед других, не стало половины головы. Тяжелые брызги
хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум его
утратил власть над взбесившимся телом.

Дальнейшее помнилось смутно. Медленно сползающий по стене человек с
рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться от сабли дымящимся
пистолем... Крутая, узкая лестница, гулкий топот собственных сапог, и
выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на выставленный
клинок... Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены, через всю рожу
кровавая полоса) рубится сразу с двумя, рыча и отплевываясь красным...
Нога оскальзывается в липкой горячей луже, и удар топором наотмашь
достается бежавшему следом опричнику... Тускло освещенная нарядная
горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях...

Исступленное опьянение резней окончилось так же внезапно, как и
пришло. Неожиданным для Чекана оно не было. Такое уже не однажды
случалось, и он сумел научиться сберегать в размываемом неистовством
разуме хоть самое главное из того, о чем следовало помнить. И теперь все
еще не смолкал у него в ушах собственный сорванный рев: "Ищите боярина!
Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!"

Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего лязга, мутно глянул на
выпавшую из онемелой ладони саблю. Тело, только что бывшее стремительным и
яростным, отяжелело, дрожащие ноги подгибались в жалком бессилии. Он
неловко опустился на кстати подвернувшуюся лавку, опер подбородок на
липкую от пота и не своей крови ладонь. Наступало похмелье, то самое,