ЩЕРБИНИН ДМИТРИЙ

ПАДАЛЬ

То, что мы испытываем, когда бываем

влюблены, быть может есть нормальное

состояние. Влюбленность указывает человеку,

каким он должен быть.

А. П. Чехов

Издалека без конца долетала канонада...

В просторной, наполненной нежным утренним светом горнице было тепло и
уютно, в косых розоватых лучах медленно витали, кружась словно бумажные
самолетики, редкие пылинки. У печки посапывал, свернувшись клубком, пушистый
рыжий кот, а в круглом аквариуме, стоящем на письменном столе, беззвучно,
плавно кружили и подергивали хвостами среди ярких водорослей золотые рыбки.

За чисто вымытым окном виден был старый крестьянский сад в самом разгаре
своего летнего цветения. Здесь, среди аккуратных кустов и грядок выделялись
многолетние яблони и вишни. Яблони стояли прямо около дома - так близко, что
в августе, вытянув руку из окна, можно было нарвать сочной антоновки прямо с
нижних веток, густая темно-зеленая крона от этих деревьев погружала дом в
прохладную, темно-зеленую тень. Вишни же пристроились рядком у самого забора
и недвижимо стояли там, словно бы прислушиваясь к чему-то и рдели на солнце
россыпями ярко-красных и черных плодов.

Рыжий кот, лежащий у печи, вдруг резко открыл зеленые глаза и
насторожился, прислушиваясь... Прошло несколько секунд и тогда стал
нарастать постепенно гул двигателей. Гул этот поглотил в себя привычные
отголоски далеких боев и наполнил все дребезжащим, тошнотворным напряжением.

В спальне скрипнула кровать и поднялся мужчина лет сорока. Он был весьма
высок и крепок в плечах, но некогда густые каштановые волосы уже поредели,
появилась лысина. А в целом лицо его ничем примечательно не было - обычное
лицо русского крестьянина. Лицо, правда, было неестественно бледным, а глаза
застила усталость - ночь он провел в мучительных размышлениях. Впрочем,
усталость эта сразу сменилась напряженностью принесенную нарастающим ревом
двигателей.

На кровати зашевелилась его жена -Марья и села, крепко обняв его за плечи
- ее черные, густые кудри длинными теплыми лучами коснулись его спины. Она
громко заговорила своим звонким, сохранившим еще в себе что-то юное голосом:

- Ваня, чует мое сердце - сегодня они в наш Цветаев войдут. Ох, что с
нами-то будет...

Рев двигателей заглушил ее голос, а из стоящей около самого окна кровати
спрыгнула на пол и бросилась к своим родителям девочка лет семи с широко
раскрытыми, полными ужаса глазами.

- Мама! Папа! - зазвенела она прямо на ухо, - Опять нас будут
бомбить?!... Страшно, мама!

От этого детского крика Ивану сделалось дурно. Он нежно обнял свою дочь
за голову и зашептал:

- Не бойся, не будут нас больше бомбить. Они теперь дальше полетели...

В комнату неслышно юркнул рыжий кот и уселся в углу, уставился оттуда на
хозяев своими зелеными глазищами. А вслед за котом в спальню юркнул еще и
двенадцатилетний мальчонка с большими, смешными ушами, и густыми, как и у
матери, черными бровями.

- Страшно... - мальчик сжал до белизны губы, и опустив голову, встал в
углу рядом с котом. Он стеснялся показывать свой страх и перед матерью и,
тем более, перед отцом, которого он считал самым отважным и героическим
человеком на земле. Поэтому, когда маленькая Ира перебралась из детской в
спальню к родителям, говоря о том, что не может заснуть и все мерещатся ей в
темных углах "страшные чудища - злые дядьки фрицы", он только посмеялся над
ее "девчачьими" страхами.

В это же утро он был разрушен ревом двигателей и, забыв обо всем,
испуганный, прибежал искать спасение в спальне родителей.

- Сашенька, иди же сюда, - молвила Марья и мальчишка, часто захлюпав
носом, подошел к ним...

Марья обняла его и зашептала:

- Все будет хорошо... все будет хорошо, родненькие мои.

Иван нахмурился, небрежно провел рукою по глазам - слезы из них рвались.
В несколько секунд пронеслись перед его глазам ушедшие годы. Вот зеленый лес
- он совсем еще молодой сидит на поваленным молнией дубе с Марьей,
объясняется с ней в любви, и на сердце так дивно, словно соловей там
поселился и поет. А Марья чуть улыбается смущенно и говорит потом о детях, о
том как любит она их, как хотела бы чтобы и у нее были маленькие детишки...
Полетели, закружились годы жизни: Иван работал шофером в их городской
больнице, Марья вышивала на заказ и сидела дома с подрастающими, так ею
любимыми детьми. Так и текла их мирная жизни до того самого памятного
воскресенья, когда началась война. Все перевернулось, все стало с ног на
голову, исчезли улыбки, появилась постоянная напряженность, ожидание чего-то
ужасного, приближающегося с каждым днем. Ушел на фронт Иван, ушел и старший
сын Владислав; Марья ночами не спала - за сына да за мужа молилась.

А Ивана с Владиславом уж разлучила судьба, на разные фронта отправили их
служить. Много чего довелось перевидать Ивану: смерть, кровь, боль - и опять
смерть, и опять страшные крики раненных, просящих о смерти... Сначала думал
он, что не выдержит, с ума сойдет иль застрелиться - не для человека это
месиво кровавое, не для человека этот ад ежедневный... Но вспомнил он о
жене, о детях своих и стыдно ему тогда за слабость свою стало, едва не
проклял он себя, а все ж, перед каждым новым боем содрогался, чувствовал что
что-то чудовищное, противное всей его сущности происходит. А они
отступали... отступали в ночи, и за их спинами через весь небосклон
перекидывались, страшными сполохами зарницы. Их командир: человек с
посеревшим от ежедневной нечеловеческой работы лицом шипел так, что его все
его слышали:

- Сволочи мы, гады! Живыми отступаем и хаты наши фрицу оставляем. Вон
смотрите - видите пылает - это они деревни наши жгут, жен наших да дочерей
насилуют, к себе в рабство их гонят! А мы, сволочи живые, отступаем! Как мы
можем отступать - мы грызть эту землю должны, слышите - грызть! Когтями в
нее вцепляться, а мы отступаем... эх! - командир заплакал тогда, а на
следующий день погиб в бою...

Все страшнее с каждым днем ад становился - уж и забыл Иван, что такое
мирная жизнь, каждый день только смерть, да боль, да взрывы, да грохот. Как
рай, как нечто небесное, невозможное в этом мире вспоминал он теперь тот
солнечный день в зеленом лесу, когда он объяснялся в любви с Марьей и сердце
его пело, словно соловей. "Как это прекрасно, но разве это возможно теперь?
Как бы я хотел вернуться туда, да разве возможно это? Но ведь они есть
где-то, и только одного я хочу - чтобы не коснулось все это нашего дома.
Только бы не коснулось, господи! Пусть уж я тут погибну, но чтобы их только
не коснулось..." Кошмарный год близился к концу, бушевала зима, ветер
несущий на окровавленную землю бесконечные снежинки выл, как миллиард
голодных волков, и по прежнему все грохотало, и рвались снаряды и смерть
визжала со всех сторон...

Нет, Иван не помнил всего, иногда лишь чудовищные видения терзали его по
ночам: кажется, они вновь пошли в наступление, потом переброска, опять
отступление, и все это продолжалось долгие месяцы. И вот, наконец, увидел он
знакомые места - их часть, отступая, проходила через городок Ясеньков,
соседний с родным Цветаевым.

"Да как же так?" - думалось тогда Ивану: "Как я вновь могу уйти куда-то
на край земли, опять в холодную стужу, уйти от своего дома? Как я могу
оставить свою семью этим нелюдям? Да здесь ведь знамение божье - ну разве
может быть случайностью, что наша часть так близко от родных моих мест
проходит? Конечно нет! Страна то у нас какая огромная, всю ее и в жизнь не
исходить. Надо остаться, иначе потом все равно не выдержу, изведусь, через
фронт перебегу! А что потом будет... а не все ли равно, только бы увидеть их
вновь сейчас, только бы с ними остаться, от беды их защитить."

И он вернулся и долго плакал от блаженства, когда вновь встретился с
ними...

- Папочка вернулся! - смеялись тогда дети, а Марья нежно плакала и
обсыпала его поцелуями, он же неразборчиво, едва ворочая языком лепетал
какую-то совершенно неправдоподобную, придуманную по дороге историю, о том
что его оставили здесь для партизанской работы. Но Марья поверила - она
просто хотела поверить, да и не отпустила бы она теперь никуда своего
мужа...

И вот два дня промелькнули стремительно, и наполнялись эти дни невиданным
даже на фронте напряжением, и радостью в тоже время. Какую же любовь
чувствовал Иван к родным своим, да и ко всему наполненному благоуханием
пышной листы и яблок Цветаеву!

А привычная канонада гремела со всех сторон и казалось тогда Ивану, что
их Цветаев, это последний островок в огромном океане боли и смерти, и волны
этого страшного океана идут приступом на его зеленые, такие тихие и мирные
улочки, ревут уже где-то над их головами и поглотят их вот-вот... "Но наш
дом то не поглотят,! Да чтобы то, что видел я там и в мой дом проникло... да
нет, не возможно такое, я такого не допущу!"

На второй день от своего возвращения он стоял в саду у вишен, вслушивался
в трескучие трели птиц в которых беспомощно тонул гул смерти. Неожиданно со
стороны улицы раздался знакомый голос:

- Никак, Иван Петрович. Да, и впрямь он! Вернулся! Ну, брат!

Он обернулся на эти, вырывающиеся скороговоркой слова, и увидел стоящего
на залитой светом яркого дня улице приятеля своего Свирида Максимыча. Свирид
этот работал в их больнице кладовщиком, знал латынь, французский и немецкий
и вечно ворчал, что его кто-то недооценил, и что жизнь его проходит впустую.
Жил он холостяком, в полном одиночестве - даже никакой домашней живности не
завел он. Человеком, тем не менее, он был умным, начитанным и мог подолгу
рассуждать за кружкой пива с приятелями на разные философские темы. Слушать
его было интересно, только вот потом ничего кроме головной боли от этих