ЩЕРБИНИН ДМИТРИЙ

ТЕМНЫЙ ГОРОД

(Повесть)

Посвящаю Лене Гурской,
И Битцевскому парку.

...Вместе с ветром дух мой скорбный,
Вновь по улицам летит;
И в источник вод холодный,
Видя тьму лишь там глядит...

Ветер ударил в окно, и окно зазвенело, задрожало, затрещало, словно бы
вопя, что сейчас не выдержит этой, с самого его рождения продолжающейся
муки, разорвется тысячами мельчайших осколков, и отдаст комнату для ужасного
пиршества Осени. Но Эльга, которая стояла возле окна, даже не моргнула - она
стояла так же, как стояла и за несколько часов до этого, намертво вцепившись
своими тоненькими, бледными ручками в подоконник...

Впрочем, нельзя сказать, что у нее были бледные руки, бледное лицо,
тело... Ни для нее, ни для кого-либо из окружающих ее, просто не
существовало такого понятия, как бледность. Бледными были все - ведь они не
знали лучей Солнца, вообще не знали, что такое солнце. Эльге было
восемнадцать, и она походила на тень, что еще больше подчеркивалось ее
длинным, но словно бы невесомым платьем. Казалось, вот отойдет она сейчас в
один из темных углов, да и канет навеки в провисшем там мареве.

...Всю ночь простояла она, глядя на улицу. Там была каменная мостовая,
каменные стены домов, каменные арки и переходы, кое-где из земли выступали
деревья. Но все-все было темным - деревья, эти мученики, и древние, и
молодые, они никогда от самого рождения своего не распустили ни одного
листика. Да и как они могли распустить, когда то низкое, темное, что,
клубясь, плыло над городом никогда не расступалось? Да и как они вообще
появились, выросли, тоже оставалось загадкой...

Но вот Эльга так и не услышала никакого звука, а к ней сзади кто-то
подошел. Вот на хрупкое ее плечо легла почти невесомая рука. Эльга не
вздрогнула, потому что такое повторялось почти каждое утро. Каждое утро она
оборачивалась, и каждое утро это было для нее страшной мукой - она знала,
что увидит позади свою маму, и что мама будет еще более прозрачной,
приближенной к смерти. Действительно - сейчас, через скорбные черты ее мамы
можно было различить и темную, так и не разобранную в эту ночь кровать
Эльги, и такие же темные настенные часы.

- Опять ты не спала... - тихо прошептала мама, и Эльга сначала не могла
поверить, что может быть такой вот безжизненный шепот - ей показалось, что
это ветер простонал скорбно...

Впрочем ветер нанес очередной яростный удар, и вновь стекло затряслось,
застонало. И тут Эльга почувствовала, что пройдет немного времени, и этот
ветер унесет ее маму - тогда она останется одна - совсем одна в этом доме.
Она хотела обнять эту тающую тень, но вовремя сдержалась - вспомнила, как в
прошлый раз обняла, как руки ее погрузились во что-то холодное, студенистое,
как потом она несколько часов дрожала, не могла ни одного слова выговорить -
все плакала, плакала, плакала. Эльга знала про скорую смерть мама - мама же
знала об этом еще лучше; она чувствовала, как тает ее тело - она хотела
остановить это неизбежное, но как это было остановить?! Никто не знал
средства, чтобы остановить смерть хоть на мгновенье - все знали, что после
нее - бесконечный полет в ледяной ветре, жуткий вой в кронах мертвых
деревьях. От одной мысли об этом дрожь пробивала тело. впрочем - и без этого
ее тело мерзло, и не было никакого способа, чтобы согреться. И все-таки, она
пыталась хоть за что-то ухватиться, и она молила у своей Эльги:

- Ты бы в лес за дровами сходила, доченька... А то я ведь всю ночь у
камина сидела - все жгла, жгла... Вот боюсь как бы этой ночью не
закончились... Тогда... - и тут вновь навалился на окно ледяной ветрило -
окно возопило, взвизгнуло, в комнате же потемнело еще много больше прежнего.

- Хорошо, хорошо, мама. Хорошо. - нежно прошептала Эльга.

Затем девушка стремительно выпорхнула из комнаты, и вот оказалась в
прихожей, где тускло горела, дрожала умирающим светлячком лампада. Она
быстро надела туфли, накидку, такую же призрачную, как и платьице ее, как и
вся ее фигура, и вот уже распахнула дверь, вылетела, устремилась вниз по
лестнице... И остановилась только несколькими пролетами ниже, в густой,
почти непроницаемой тени - там она разрыдалась. Ведь и выбежала так
стремительно, потому только, что боялась, что не сдержится, что разрыдается
раньше времени, прямо при маме. Как же это больно, осознавать близкую смерть
самого дорого, единственного родного ей человека. Как же жутко осознавать,
что потом она останется одна - совсем одна. И сны... ведь она не сможет
больше бороться со снами. Вновь надвинуться эти темные, полные хаотичных,
кошмарных видений громады: и как же это жутко, как безысходно будет
оставаться с ними наедине... в полном одиночестве. Нет - уж лучше было об
этом вовсе не думать...

Спустя еще несколько минут, она спустилась на первый этаж. Там, с одной
стороны была высокая, обитая всегда холодным деревом дверь, за котом (тоже
всегда), гудела ветром улица, а с другой, в темноте под лестницей таилась
еще одна дверь - дверь за которой Эльга никогда не была, но которой она
боялась с самого раннего детства. Иногда эта едва приметная дверь была
заперта, иногда открыта - и когда она была открыта, то за ней стоял
совершенно непроницаемый, жуткий мрак. Сколько раз девушка пыталась себя
убедить, что с этой то дверью бояться нечего - все было напрасно. Она знала,
что во мраке этом таится что-то еще более жуткое чем смерть, и каждый
вынужденный проход на улицу становился для нее кошмаром. Вот и теперь она со
всех сил надавливала на леденящую пальцы железную поверхность, а ветер с
другой стороны не давал ей пройти. Эльга чувствовала, что теперь из мрака,
из-под лестницы медленно, неумолимо приближается к ней нечто. Она, бледная,
тонкая, на тень похожая - она едва сдерживала крик, потому только
сдерживала, что знала, что как только закричит, так и набросится на нее это
нечто...

Но вот дверь наконец поддалась, и девушка буквально выпала на мостовую.
Какие же холодные камни! Какой холодный, режущий и лицо и легкие, резкими
волнами бьющий воздух! К этому холоду нельзя было привыкнуть - каждый раз он
приносил боль. Он и за стены то проникал, но здесь так и вцеплялся, и больше
всего хотелось согреться у жаркого, обильно наполненного пламенем камина...
Всю ночь (как и многие ночи до этого), глядела Эльга на эту улицу, и
все-таки теперь, как и каждый раз, когда она выходила, улица казалось
несколько новой - к этим клубящимся повсюду непроницаемым теням тоже нельзя
было привыкнуть - казалось они, зловеще зияющие у каждого угла, уводили в
бесконечные темные пространства. Как и обычно улица была пустынной, и только
возле дальней стены, из-за которой выглядывали и обреченного стенали
обнаженные деревья, пробиралась некая согбенная фигура, которой, из-за
освещения, почти не представлялось возможности разглядеть. Эльга и не
глядела на эту фигуру, она низко опустила голову, и, продираясь через
хлесткие удары ветра, как могла скоро пошла вниз по улице - туда, где
темнела стена леса. Теперь она только о том и думала, как бы поскорее
достичь леса, набрать там хвороста, да не замерзнуть, не заснуть. Особенно -
не заснуть. Сон, который она так долго отгоняла теперь вцеплялся ее в глаза,
клонил голову... Она и не заметила, как фигура, которая прежде передвигалась
с противоположной стороны улицы теперь оказалась рядом с нею.

И только когда жесткая, словно каменная; холодная, словно сотканная из
ветра рука уперлась ее в живот - она вынуждена была остановится. Перед
Эльгой стоял уродливый карлик. Огромный горб поднимался выше головы, ноги
были искривлены дугами; на ухмыляющейся его морде выделялся громадной,
выгибающийся ниже подбородка нос из-под которого торчал одинокий желтый
клык. Одет был карлик в бесцветное тряпье, и темно бурый, словно бы
пропитанный кровью шутовской колпак, когда он заговорил, то голос его
звучал, словно скрежет двух ржавых железок:

- А-а, и куда это собралась наша Эльга? Уж не в лес ли за хворостом?.. И
кому мог понадобиться хворост - уж не матери ли ее?

- Да - действительно маме, а теперь, пожалуйста, дайте мне пройти.

- Ну нет, нет - нет так быстро...

Карлик усмехнулся, и тут Эльге показалось, что тьма сгущается еще больше:
казалось, что вдруг пролетело несколько часов и наступили поздние сумерки. И
тут сонное оцепененье оставило ее; она вскрикнула, попятилась - она узнала
этого карлика. Это был Иртвин - шут владыки Ваалада, который жил в Большом
Доме, и о котором не было не известно ничего, кроме того, что нет такой
силы, которая могла бы с ним совладать; и нет ничего страшнее для любого
жителя города, чем встреча с ним. Девушка хотела бежать, однако Иртвин
намертво вцепился в ее руку, и вдруг рванул к себе с такой силой, что его
уродливая морда оказалась прямо перед ее глазами.

- Значит, маму свою хочешь согреть?.. Что же ты молчишь, что дрожишь,
словно ветка готовая упасть? Ведь она умирает, да? Умирает, умирает - по
глазам твоим вижу, что умирает...

- Какое вам дело... Разве вы можете помочь...

- Я то? Нет - я не могу, а вот Ваалад может. Если ты придешь в его замок,
если останешься там навсегда, тогда он продлит жизнь твоей матери ровно
настолько, сколько бы прожила ты. Ну, что?..

Трудно было сопротивляться этому жесткому, холодному голосу, и больше
всего хотелось закричать: "Да! Да! ДА!", но Эльга все-таки нашла в себе
силы, и сдержалась. Она ничего не ответила, а карлик неожиданно смягчился -
он отпустил девушку, и заговорил совсем иным, вкрадчивым, почти добрым
голосом:

- Ну, совсем не обязательно оставаться в замке Ваалада навечно.
Достаточно лишь только отгадать три его загадки, и тогда и ты и мать твоя
получат долгие, счастливые годы... Ну а нет - голова с плеч... Шучу, шучу -
я же шут. Конечно, мой господин никому не рубит головы...