Чтение 16–й страницы книги ~Заметки юного врача~

- Ты, дружок, - жалким голосом сказал я, - ты вот чего... ты заезжай
завтра или послезавтра показаться мне. Мне... видишь ли... нужно будет
посмотреть... У тебя рядом еще зуб подозрительный... Хорошо?
- Благодарим покорнейше, - ответил солдат хмуро и удалился, держась за
щеку, а я бросился в приемную и сидел там некоторое время, охватив голову
руками и качаясь, как от зубной у самого боли. Раз пять я вытаскивал из
кармана твердый окровавленный ком и опять прятал его.
Неделю жил я как в тумане, исхудал и захирел.
У солдата будет гангрена, заражение крови... Ах, черт возьми! Зачем я
сунулся к нему со щипцами?
Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начинает трясти. Сперва он
ходит, рассказывает про Керенского и фронт, потом становится все тише. Ему
уже не до Керенского. Солдат лежит на ситцевой подушке и бредит. У него
40o. Вся деревня навещает солдата. А затем солдат лежит на столе под
образами с заострившимся носом.
В деревне начинаются пересуды.
С чего бы это?
Дохтур зуб ему вытаскал...
Вот оно што...
Дальше - больше. Следствие. Приезжает суровый человек:
Вы рвали зуб солдату?
Да... я.
Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я - причина смерти. И вот я уже не врач,
а несчастный, выброшенный за борт человек, вернее, бывший человек.
Солдат не показывался, я тосковал, ком ржавел и высыхал в письменном
столе. За жалованием персоналу нужно было ехать через неделю в уездный
город. Я уехал через пять дней и прежде всего пошел к врачу уездной
больницы. Этот человек с прокуренной бороденкой двадцать пять лет работал в
больнице. Виды он видал. Я сидел вечером у него в кабинете, уныло пил чай с
лимоном, ковырял скатерть, наконец не вытерпел и обиняками повел туманную
фальшивую речь: что вот, мол... бывают ли такие случаи... если кто-нибудь
рвет зуб... и челюсть обломает... ведь гангрена может получиться, не правда
ли?.. Знаете, кусок... я читал...
Тот слушал, слушал, уставив на меня свои вылинявшие глазки под косматыми
бровями, и вдруг сказал так:
- Это вы ему лунку выломали... Здорово будете зубы рвать... Бросайте чай,
идем водки выпьем перед ужином.
И тотчас и навсегда ушел мой мучитель-солдат из головы.
Ах, зеркало воспоминаний. Прошел год. Как смешно мне вспоминать про эту
лунку! Я, правда, никогда не буду рвать зубы так, как Демьян Лукич. Еще бы!
Он каждый день рвет штук по пяти, а я раз в две недели по одному. Но все же
я рву так, как многие хотели бы рвать. И лунок не ломаю, а если бы и
сломал, не испугался бы.
Да что зубы. Чего только я не перевидел и не сделал за этот неповторяемый
год.
Вечер тек в комнату. Уже горела лампа, и я, плавая в горьком табачном
дыму, подводил итог. Сердце мое переполнялось гордостью. Я делал две
ампутации бедра, а пальцев не считаю. А вычистки. Вот у меня записано
восемнадцать раз. А грыжа. А трахеотомия. Делал, и вышло удачно. Сколько
гигантских гнойников я вскрыл! А повязки при переломах. Гипсовые и
крахмальные. Вывихи вправлял. Интубации. Роды. Приезжайте, с какими хотите.
Кесарева сечения делать не стану, это верно. Можно в город отправить. Но
щипцы, повороты - сколько хотите.
Помню государственный последний экзамен по судебной медицине. Профессор
сказал:
- Расскажите о ранах в упор.
Я развязно стал рассказывать и рассказывал долго, и в зрительной памяти
проплывала страница толстейшего учебника. Наконец я выдохся, профессор
поглядел на меня брезгливо и сказал скрипуче:
- Ничего подобного тому, что вы рассказали, при ранах в упор не бывает.
Сколько у вас пятерок?
- Пятнадцать, - ответил я.
Он поставил против моей фамилии тройку, и я вышел в тумане и позоре вон...
Вышел, потом вскоре поехал в Мурьево, и вот я здесь один. Черт его знает,
что бывает при ранах в упор, но когда здесь передо мной на операционном
столе лежал человек и пузыристая пена, розовая от крови, вскакивала у него
на губах, разве я потерялся? Нет, хотя вся грудь у него в упор была
разнесена волчьей дробью и было видно легкое, и мясо груди висело клоками,
разве я потерялся? И через полтора месяца он ушел у меня из больницы живой.
В университете я не удостоился ни разу подержать в руках акушерские щипцы,
а здесь, правда, дрожа, наложил их в одну минуту. Не скрою того, что
младенца я получил странного: половина его головы была раздувшаяся,
сине-багровая, безглазая. Я похолодел. Смутно выслушал утешающие слова
Пелагеи Ивановны:
- Ничего, доктор, это вы ему на глаз наложили одну ложку.
Я трясся два дня, но через два дня голова пришла в норму.
Какие я раны зашивал. Какие видел гнойные плевриты и взламывал при них
ребра, какие пневмонии, тифы, раки, сифилис, грыжи (и вправлял), геморрои,
саркомы.
Вдохновенно я развернул амбулаторную книгу и час считал. И сосчитал. За
год, вот до этого вечернего часа, я принял 15613 больных. Стационарных у
меня было 200, а умерло только шесть.
Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр двадцати четырех лет, лежал в
постели и, засыпая, думал о том, что мой опыт теперь громаден. Чего мне
бояться? Нечего. Я таскал горох из ушей мальчишек, я резал, резал, резал...
Рука моя мужественна, не дрожит. Я видел всякие каверзы и научился понимать
такие бабьи речи, которых никто не поймет. Я в них разбираюсь, как Шерлок
Холмс в таинственных документах... Сон все ближе...
- Я, - пробурчал я, засыпая, - я положительно не представляю себе, чтобы
мне привезли случай, который бы мог меня поставить в тупик... может быть,
там, в столице, и скажут, что это фельдшеризм... пусть... им хорошо... в
клиниках, в университетах... в рентгеновских кабинетах... я же здесь...
всё... и крестьяне не могут жить без меня... Как я раньше дрожал при стуке
в дверь, как корчился мысленно от страха... А теперь...
- Когда же это случилось?
- С неделю, батюшка, с неделю, милый... Выперло...
И баба захныкала.
Смотрело серенькое октябрьское утро первого дня моего второго года. Вчера я
вечером гордился и хвастался, засыпая, а сегодня утром стоял в халате и
растерянно вглядывался . . .
Годовалого мальчишку она держала на руках, как полено, и у мальчишки этого
левого глаза не было. Вместо глаза из растянутых, истонченных век выпирал
шар желтого цвета величиной с небольшое яблоко. Мальчишка страдальчески
кричал и бился, баба хныкала. И вот я потерялся.
Я заходил со всех сторон. Демьян Лукич и акушерка стояли сзади меня. Они
молчали, ничего такого они никогда не видели.
Что это такое... Мозговая грыжа... Гм... он живет... Саркома... Гм...
мягковата... Какая-то невиданная, жуткая опухоль... Откуда же она
развилась... Из бывшего глаза... А может быть, его никогда и не было... Во
всяком случае, сейчас нет...
- Вот что, - вдохновенно сказал я, - нужно будет вырезать эту штуку...
И тут же я представил себе, как я надсеку веко, разведу в стороны и...
И что... Дальше-то что? Может, это действительно из мозга... Фу, черт...
Мягковато... На мозг похоже...
- Что резать? - спросила баба, бледнея. - На глазу резать? Нету моего
согласия.
И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки.
- Никакого глаза у него нету, - категорически ответил я, - ты гляди, где ж
ему быть. У твоего младенца странная опухоль...
- Капелек дайте, - говорила баба в ужасе.
- Да что ты, смеешься? Каких таких капелек? Никакие капельки тут не
помогут!
- Что же ему, без глаза, что ли, оставаться?
- Нету у него глаза, говорю тебе...
- А третьего дни был! - отчаянно воскликнула баба.
Черт!..
- Не знаю, может, и был... черт... только теперь нету... И вообще,
знаешь, милая, вези ты своего младенца в город. И немедленно, там сделают
операцию. Демьян Лукич. А?
- М-да, - глубокомысленно отозвался фельдшер, явно не зная, что и сказать,
- штука невиданная.
- Резать в городе? - спросила баба в ужасе - Не дам.
Кончилось это тем, что баба увезла своего младенца, не дав притронуться к
глазу.
Два дня я ломал голову, пожимал плечами, рылся в библиотечке, разглядывал
рисунки, на которых были изображены младенцы с вылезающими вместо глаз
пузырями... Черт.
А через два дня младенец был мною забыт.

Прошла неделя.
- Анна Жухова! - крикнул я.
Вошла веселая баба с ребенком на руках.
- В чем дело? - спросил я привычно.
- Бока закладывает, не продохнуть, - сообщила баба и почему-то насмешливо
улыбнулась.
Звук ее голоса заставил меня встрепенуться.
- Узнали? - спросила баба насмешливо.
- Постой... постой... да это что... Постой... это тот самый ребенок?
- Тот самый. Помните, господин доктор, вы говорили, что глаза нету и резать
чтобы...