Чтение 26–й страницы книги ~Заметки юного врача~

- Живет... - удивленно хрипнул фельдшер.

Затем ее стали подымать, и под простыней бы виден
гигантский провал - треть ее тела мы оставили в операционной.

Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я
видел, как по стене прокралась растрепанная мужская фигура и
издала сухой вопль. Но его удалили. И стихло.

В операционной я мыл окровавленные по локоть руки.

- Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг
спросила Анна Николаевна. - Очень, очень хорошо... Не хуже
Леопольда...

В ее устах слово "Леопольд" неизменно звучало, как
"Дуайен".

Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демьяна
Лукича и у Пелагеи Ивановны - заметил в глазах уважение и
удивление.

- Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли...

Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно.

В больнице стихло. Совсем.

- Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса
приказ я фельдшеру, и он почему-то вместо "хорошо" ответил
почтительно:

- Слушаю-с...

Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете
докторской квартиры. Дом молчал.

Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле.

"Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли,
постарел как-то... Складка над переносицей... Сейчас
постучат... Скажут "умерла"...

Да, пойду я и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся
стук...

???

В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца.
В окне сиял один из первых зимних дней.

Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно
черты лица правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся.

Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очаровательной
красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу
красной каймой.

Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.

- В Москве... в Москве... - И я стал писать адрес - там
устроят протез, искусственную ногу.

- Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец.

Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.

Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и
выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным
красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на
осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике.

- Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замотал. Но
у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял...

И много лет оно висало у меня в спальне в Мурьеве, потом
странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось,
продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.

Вьюга

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя

Вся эта история началась с того, что, по словам всезнающей
Аксиньи, конторщик Пальчиков, проживающий в Шалометьево,
влюбился в дочь агронома. Любовь была пламенная, иссушающая
беднягино сердце. Он съездил в уездный город Грачевку и заказал
себе костюм. Вышел этот костюм ослепительным, и очень возможно,
что серые полоски на конторских штанах решили судьбу
несчастного человека. Дочка агронома согласилась стать его
женой.

Я же - врач Н-ской больницы, участка, такой-то губернии,
после того как отнял ногу у девушки, попавшей в мялку для льна,
прославился настолько, что под тяжестью своей славы чуть не
погиб. Ко мне на прием по накатанному санному пути стали ездить
сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика -
жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих
пациентов я тратил только по пять минут... пять! Пятьсот минут
- восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И, кроме
того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек.
И, кроме того, я ведь делал операции.

Одним словом, возвращаясь из больницы в девять часов
вечера, я не хотел ни есть, ни пить, ни спать. Ничего не хотел,
кроме того, чтобы никто не приехал звать меня на роды.

И в течение двух недель по санному пути меня ночью увозили
раз пять.

Темная влажность появилась у меня в глазах, а над
переносицей легла вертикальная складка, как червяк. Ночью я
видел в зыбком тумане неудачные операции, обнаженные ребра, а
руки свои в человеческой крови и просыпался, липкий и