Чтение 27–й страницы книги ~Заметки юного врача~

прохладный, несмотря на жаркую печку-голландку.

На обходе я шел стремительной поступью, за мною мело
фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у
постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек,
я выжимал из своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои
шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел на зрачки, постукивал
по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес
в себе одну мысль - как его спасти? И этого - спасти. И этого!
Всех.

Шел бой. Каждый день он начинался утром при бледном свете
снега, а кончался при желтом мигалии пылкой лампы свете снега,
а кончался при желтом мигании пылкой лампы "молнии".

"Чем это кончится, мне интересно было бы знать? - говорил
я сам себе ночью. - Ведь этак будут ездить на санях и в январе,
и в феврале, и в марте."

Я написал к Грачевку и вежливо напомнил о том, что на
Н-ском участке полагается и второй врач.

Письмо на дровнях уехо по ровному снежному океану за сорок
верст. Через три дня пришел ответ: писали, что, конечно,
конечно... Обязательно... но только не сейчас... никто пока не
едет...

Заключали письмо некоторые приятные отзывы о моей работе и
пожелания дальнейших успехов.

Окрыленный ими, я стал тампонировать, впрыскивать
дифтерийную сыворотку, вскрывать чудовищных размеров гнойники,
накладывать гипсовые повязки...

Во вторник приехало не сто, а сто одиннадцать человек.
Прием я кончил в девять часов вечера. Заснул я, стараясь
угадать, сколько будет завтра - в среду? Мне приснилось, что
приехало девятьсот человек.

Утро заглянуло в окошко спальни как-то особенно бело. Я
открыл глаза, не понимая, что меня разбудило. Потом сообразил -
стук.

- Доктор, - узнал голос акушерки Пелагеи Ивановны, - вы
проснулись?

- Угу, - ответил я диким голосом спросонья.

- Я пришла вам сказать, чтоб вы не спешили в больницу. Два
человека всего приехали.

- Вы - что. Шутите?

- Честное слово. Вьюга, доктор, вьюга, - повторила она
радостно в замочную скважину. - А у этих зубы кариозные. Демьян
Лукич вырвет.

- Да ну... - я даже с постели соскочил неизвестно почему.

Замечательный выдался денек. Побывав на обходе, я целый
день ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена
в шесть комнат, и почему-то двухэтажная - три комнаты вверху, а
кухня и три комнаты внизу), свистел из опер, курил, барабанил в
окна... А за окнами творилось что-то, мною еще никогда не
виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и
косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком
баловался.

В полдень отдан был мною Аксинье - исполняющей обязанности
кухарки и уборщицы при докторской квартире приказ: в трех
ведрах и в котле вскипятить воды. Я месяц не мылся.

Мною с Аксиньей было из кладовки извлечено неимоверных
размеров корыто. Его установили на полу в кухне (о ванне,
конечно, и разговора в Н-ске быть не могло. Были ванны только в
самой больнице - и те испорченные).

Около двух часов дня вертящаяся сетка за окном значительно
поредела, а я сидел в корыте голый и с намыленной головой.

- Эт-то я понимаю... - сладостно бормотал я, выплескивая
себе на спину жгучую воду, - эт-то я понимаю. А потом мы,
знаете ли, пообедаем, а потом заснем. А если я высплюсь, то
пусть завтра хоть полтораста человек приезжает. Какие новости,
Аксинья?

Аксинья сидела за дверью в ожидании, пока кончится банная
операция.

- Конторщик в Шалометьевом имении женится, отвечала
Аксинья.

- Да ну! Согласилась?

- Ей-богу! Влюбле-ен... - пела Аксинья, погромыхивая
посудой.

- Невеста-то красивая?

- Первая красавица! Блондинка, тоненькая...

- Скажи пожалуйста!..

И в это время грохнуло в дверь. Я хмуро облил себя водой и
стал прислушиваться.

- Доктор-то купается... - выпевала Аксинья.

- Бур... бур - бурчал бас.

- Записка вам, доктор, - пискнула Аксинья - протяни в
дверь.

Я вылез из корыта, пожимаясь и негодуя на судьбу, и взял
из рук Аксиньи сыроватый конвертик.