терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу.
О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу!
Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детское
отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни. Но только
дни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнами
зловещего ночного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на опасность
и неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в
первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценил
вполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самоваре, и стынущий чай,
и сон после бессонных полутора лет...
Так я был счастлив в 17 году зимой, получив перевод в уездный город с глухого
вьюжного участка.
сс
Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетел февраль
18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свой дальний участок
стал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином,
одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один без
всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора
Купера выбираясь из самых диковинных положений.
Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчас
я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек,
мигающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потом тьма, глухой вой метели
в полях... потом все это боком кувыркалось и проваливалось...
"Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-нибудь да сидит...
Молодой врач вроде меня... ну, что же, я свое высидел. Февраль, март, апрель...
ну, и, скажем, май - и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь с
моим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежели революция подхватит меня
на свое крыло - придется, возможно, еще поездить... но во всяком случае своего
участка я более никогда в жизни не увижу... Никогда... Столица... Клиника...
Асфальт, огни..."
Так думал я.
"...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал отважным человеком...
Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?.. Психических болезней
не лечил... Ведь... Верно, нет, позвольте... А агроном допился тогда до
чертей... И я его лечил и довольно неудачно... Белая горячка... Чем не
психическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... да ну ее. Когда-нибудь
впоследствии в Москве... А сейчас, в первую очередь, детские болезни... и еще
детские болезни... и в особенности эта каторжная детская рецептура... Фу,
черт... Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколько пирамидону ему можно дать на
прием? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни... и
ничего больше... довольно умопомрачительных случайностей! Прощай, мой
участок!.. И почему мне этот участок так настойчиво сегодня вечером лезет в
голову?.. Зеленый огонь... Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь... Ну и
довольно... Спать"
- Вот письмо. С оказией привезли...
- Давайте сюда.
Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником было накинуто
поверх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таял снег.
- Вы сегодня дежурите в приемном покое? - спросил я, зевая.
- Никого нет?
- Нет, пусто.
- Ешли... (зевота раздирала мне рот и от этого слова я произносил неряшливо), -
кого-нибудь привежут... вы дайте мне знать шюда... я лягу спать...
- Хорошо. Можно иттить?
- Да, да. Идите.
Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дороге безобразно
и криво раздирея пальцами конверт.
В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка, моей
больницы... Незабываемый бланк...
Я усмехнулся.
"Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнить о
себе... предчувствие"
Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова,
неразборчивые, перечеркнутые...
- Ничего не понимаю... путаный рецепт... - пробормотал я и уставился на слово
"морпчини...". Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах, да...
четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный раствор
морфия?... Зачем?!
Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и
разгонистым почерком было написано:
"11 февраля 1918 года.
Милый цоллега!
Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко и нехорошо
заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас.
Второй месяц я сижу в бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе и
сравнительно недалеко от меня.
Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мне поскорее.
Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, я вам поверю...
А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можно спастись?.. Надежда
блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте о содержании этого письма".
- Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызовите ко мне дежурную
сиделку... Как ее зовут?.. Ну, забыл... Одним словом, дежурную, которая мне
письмо принесла сейчас. Поскорее!
- Счас.
Через несколько минут сиделка стояла передо мной и снег таял на облезшей кошке,
послувшей материалом для Вофотника.
Суворов Виктор
Верещагин Олег
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Афанасьев Роман