которого врач никуда не годится, осторожно, но настойчиво
низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.
безгранично решителен, нетруслив.
йодом.
фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темно-желтой
склянки медленно начал капать хлороформ. Сладкий и тошный
запах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера и акушерок
стали строгими, как будто вдохновенными...
- Га-а! А!! - вдруг выкрикнула женщина. Несколько секунд она судорожно рвалась,
стараясь сбросить маску.
- Держите !
груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от
маски лицо. Но реже... реже... глухо жала к груди. Еще
несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо.
Но реже... реже... глухо забормотала:
тишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.
- Пелагея Ивановна, пульс?
- Хорош.
Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила> та безжизненно, как
плеть, шлепнулась о простыни.
Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.
- Спит.
...............................................................
...............................................................
простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна
уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит
ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную,
то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словно
на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не то
скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.
- Жив... жив - бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.
И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю
пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и
говорит:
- Ну, тетя, тетя, просыпайся.
Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой,
и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на
подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается
тоненький, плаксивый писк.
Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается
папироской, щурится от дыма, кашляет.
- А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.
Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на лице
у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно радости. Я
гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствую
себя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк сомнения.
- Посмотрим еще, что будет дальше, - говорю я.
Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.
- Что же может быть? Все благополучно.
Я неопределенно бормочу что-то в ответ. Мне, собственно говоря, хочется сказать
вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время операции...
Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так неясны, так
книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда он даст знать о
себе - сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не заговаривать на эту
тему.
- Ну мало ли что, - говорю я, - не исключена возможность заражения, - повторяю
я первую попавшуюся фразу из какого-то учебника.
- Ах, э-это! - спокойно тянет Анна Николаевна - ну, даст бог, ничего не будет.
Да и откуда? Все стерильно, чисто.
Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне света
от лампы мирно лежал раскрытый на странице "Опасности поворота" Додерляйн. С
час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тут
произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно
понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я
понял, что значит настоящее знание.
"Большой опыт можно приобрести в деревне, - думал я, засыпая, - но только нужно
читать, читать, побольше... читать..."
дому. И так же, как сейчас, за окнами висела пелена дождя, и
так же тоскливо никли желтые последние листья на березах. Ничто
не изменилось, казалось бы, вокруг. Но я сам сильно изменился.
Буду же в полном одиночестве праздновать вечер воспоминаний...
зеркало. Да, разница велика. Год назад в зеркале, вынутом из
чемодана, отразилось бритое лицо. Косой пробор украшал тогда
двадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор исчез. Волосы были
Браун Дэн
Сертаков Виталий
Маркелов Олег
Зыков Виталий
Прозоров Александр
Маккарти Кормак