Чтение 7–й страницы книги ~Заметки юного врача~

все ярче стали зацветать в углублениях у крыльев носа, и мелкий, точно
ртутный, пот росой выступал на тенях.
- Револьвер? - дернув щекой, спросил хирург.
- Браунинг, - пролепетала Марья Власьевна.
- Э-эх, - вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал хирург и вдруг, махнув
рукой, отошел.
Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то глаза мелькнули за
плечом. Подошел еще один врач.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать
липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как бы он
давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные
револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение! Марья
Власьевна болезненно сморщилась, вздохнула.
- Доктора Бомгарда... - еле слышно сказал Поляков.
- Я здесь, - шепнул я, и голос мой прозвучал нежно у самых его губ.
- Тетрадь вам... - хрипло и еще слабее отозвался Поляков.
Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в темь потолку
покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки, белок глаз
стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом
помутнели и потеряли эту мимолетную красу.
Доктор Поляков умер.

Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому что городок спит и
току электрического много. Все молчит, а тело Полякова в часовне. Ночь.
На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат вскрытый конверт и
листок. На нем написано:

Милый товарищ!

Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это безнадежно. И мучиться
я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Других предостерегаю:
будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я
слишком им доверился, и они меня погубили. Мой дневник вам дарю. Вы всегда
казались мне человеком пытливым и любителем человеческих документов. Если
интересует вас, прочтите историю моей болезни.

Прощайте. Ваш С. Поляков.

Приписка крупными буквами:

В смерти моей прошу никого не винить.
Лекарь Сергей Поляков.
13 февраля 1918 года.

Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей в черной клеенке.
Первая половина страниц из нее вырвана. В оставшейся половине краткие
записи, вначале карандашом или чернилами, четким мелким почерком, в конце
тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почерком
небрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами.

IV

... 7 год*, 20-го января.

... и очень рад. И слава богу: чем глуше, тем лучше. Видеть людей не
могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян. Но они
ведь ничем не тронут моей раны? Других, впрочем, не хуже моего рассадили по
земским участкам. Весь мой выпуск, не подлежащий призыву на войну (ратники
ополчения 2-го разряда выпуска 1916 г.), разместили в земствах. Впрочем,
это неинтересно никому. Из приятелей узнал только об Иванове и Бомгарде.
Иванов выбрал Архангельскую губернию (дело вкуса), а Бомгард, как говорила
фельдшерица, сидит на глухом участке вроде моего за три уезда от меня в
Горелове. Хотел ему написать, но раздумал. Не желаю видеть и слышать людей.

21 января.
Вьюга. Ничего.

25 января.
Какой ясный закат. Мигренин - соединение antipirin'a, coffein'а u
ac.citric.
В порошках по 1,0... разве можно по 1,0?.. Можно.

3 февраля.
Сегодня получил газеты за прошлую неделю. Читать не стал, но потянуло
все-таки посмотреть отдел театров. Аида шла на прошлой неделе. Значит, она
выходила на возвышение и пела: Мой милый друг, приди ко мне...
У нее голос необыкновенный, и как странно, что голос ясный, громадный дан
темной душонке...

(Здесь перерыв, вырваны две или три страницы.)

... конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гимназически - глупо с
площадной бранью обрушиваться на женщину за то, что она ушла! Не хочет жить
- ушла. И конец. Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с
молодым врачом, пожила год и ушла.
Убить ее? Убить? Ах, как все глупо, пусто. Безнадежно! Не хочу думать. Не
хочу...

11 февраля.
Все вьюги, да вьюги... заносит меня! Целыми вечерами я один, один. Зажигаю
лампу и сижу. Днем-то я еще вижу людей. Но работаю механически. С работой я
свыкся. Она не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, много помог мне
госпиталь на войне. Все-таки не вовсе неграмотным я приехал сюда.
Сегодня в первый раз делал операцию поворота.
Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Анна Кирилловна -
фельдшерица-акушерка и фельдшер. Фельдшер женат. Они (фельдш. персонал)
живут во флигеле. А я один.

15 февраля.
Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться спать, как
вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот
выступил у меня на лбу. Все-таки наша медицина - сомнительная наука, должен
заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания
желудка или кишечника (аппенд., напр.), у которого прекрасная печень и
почки, у которого кишечник функционирует совершенно нормально, могут ночью
сделаться такие боли, что он станет кататься по постели?
Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с мужем своим, Власом.
Власа отправил к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была
впрыснуть мне морфий. Говорит, что я был совершенно зеленый. Отчего?
Фельдшер наш мне не нравится. Нелюдим, а Анна Кирилловна очень милый и
развитой человек. Удивляюсь, как не старая женщина может жить в полном
одиночестве в этом снежном гробу. Муж ее в германском плену.
Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий.
Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь минут после
укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я
положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали.
Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность боли:
Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить
многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. После
укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо, - без мыслей о
ней, обманувшей меня.

16 февраля.
Сегодня Анна Кирилловна на приеме осведомилась о том, как я себя
чувствую, и сказала, что впервые за все время видит меня нехмурым.
- Разве я хмурый?
- Очень, - убежденно ответила она и добавила, что она поражается тем, что
я всегда молчу.
- Такой уж я человек.
Но это ложь. Я был очень жизнерадостным человеком до моей семейной драмы.
Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла боль, но не
сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудною костью. Опасаясь
возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.
Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна Кирилловна оставила
пузырек.

18-го.
Четыре укола не страшны.

25-го февраля.
Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач. 11/2 шприца = 0,015 morph.? Да.

1-го марта.
* * *

Доктор Поляков, будьте осторожны!
Вздор.
Сумерки.
Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшей