Чтение 64–й страницы книги ~Заметки юного врача~

особенностн. Подумайте сами: человек 100 раз делает аппендицит, на сто первый у
него больной и помрет на столе. Что же, он его зарезал, что ли?

- Обязательно скажут, что зарезал, - отозвался доктор - и если это жена, то муж
придет в клинику стулом в вас щвырять, - уверенно подтвердил доктор Плонский и
даже улыбнулся, и мы улыбнулись, хотя, по сути дела, очень мало смешного в
швырянии стульямн в клиннке.

- Терпеть не могу, - продолжал я, - фальшивых и покаянных слов: "Я убил, ах, я
зарезал". Никто никого не режет, а если и убивает, у нас в руках, больного,
убивает несчастная случайность. Смешно, в самом деле! Убийство не свойственно
нашей профессии. Какой черт!.. Убийством я называю уничтожение человека с
заранее обдуманным намерением, ну, на худой конец, с желанием его убить. Хирург
с пистолетом в руке - это я понимаю. Но такого хирурга я еще в своей жизни не
встречал, да и вряд ли встречу.

Доктор Яшвин вдруг повернул ко мне голову, причем я заметил, что взгляд его
стал тяжелым, и сказал:

- Я к вашим услугам.

При этом он пальцем ткнул себя в галстук и вновь косенько улыбнулся, но не
глазами, а углом рта.

Мы посмотрели на него с удивлением.

- То есть как? - спросил я.

- Я убил, - пояснил Яшвин.

- Когда? - нелепо спросил я.

Яшвин указал на цифру "2" и ответил:

- Представьте, какое совпадение. Как только вы заговорили о смерти, я обратил
внимание на календарь, и вижу 2-е число. Впрочем, я и так каждый год вспоминаю
эту ночь. Видите ли, ровно семь лет, ночь в ночь, да, пожалуй, и... - Яшвин
вынул черные часы, поглядел, - ... да... час в час почти, в ночь с 1-го на 2-е
февраля я убил его.

- Пациента? - спросил Гинс.

- Пациента, да.

- Но не умышленно? - спросил я.

- Нет, умышленно, - отозвался Яшвин.

- Ну, догадываюсь, - сквозь зубы заметил скептик Плонский, - рак у него,
наверное, был, мучительное умирание, а вы ему морфий в десятикратной дозе...

- Нет, морфий тут ровно не при чем, - ответил Яшвин, - да и рака у него
никакого не было. Мороз был, прекрасно помню, градусов на пятнадцать, звезды...
Ах, какие звезды на Украине. Вот семь лет почти живу в Москве, а все-таки тянет
меня на родину. Сердце щемит, хочется иногда мучительно н поезд... И туда.
Опять увидеть обрывы, занесенные снегом. Днепр... Нет красивее города на свете,
чем Киев.

Яшвин спрятал календарный листок в бумажник, счежился в кресле и продолжал:

- Грозный город, грозные времена... И видал я страшные вещи, которых вы,
москвичи, не видали. Это было в 19-м году, как раз вот 1-го февраля. Сумерки
уже наступили, часов шесть было вечера. За странным занятием застали меня эти
сумерки. На столе у меня в кабинете лампа горит, в комнате тепло, уютно, а я
сижу на полу над маленьким чемоданчиком, запихиваю в него разную ерунду и шепчу
одно слово:

- Бежать, бежать...

Рубашку то засуну в чемодан, то выну... Не лезет она, проклятая. Чемоданчик
ручной, малюсенький, подштанники заняли массу места, потом сотня папирос,
стетоскоп. Выпирает все это из чемоданчика. Брошу рубашку, прислушиваюсь.
Зимние рамы замазаны, слышно глухо, но слышно... Далеко, далеко тяжко так тянет
- бу-у... гу-у... тяжелые орудия. Пройдет раскат, потом стихнет. Выгляну в
окно, я жил на крутизне, наверху Алексеевского спуска, виден мне весь Подол. С
Днепра идет ночь, закутывает дома, и огни постепенно зажигаются цепочками,
рядами... Потом опять раскат. И каждый раз, как ударит за Днепром, я шепчу:

- Дай, дай, еще дай.

Дело было вот в чем: в этот час весь город знал, что Петлюра его вот-вот
покинет. Если не в эту ночь, то в следующую. Из-за Днепра наступали, и, по
слухам, громадными массами, большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город
не только с нетерпеннем, а я бы даже сказал - с восхищением. Потому что то, что
творили петлюровские город не только с нетерпеннем, а я бы даже сказал - с
восхищением. Потому что то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот
последний месяц их пребывания, уму непостижимо. Погромы закипали поминутно,
убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям, понятное дело. Что-то
реквизировали, по городу носились автомобили и в них люди с краснымн галунными
шлыками на папахах, пушки вдали не переставали в последние дни ни на час. И
днем и ночью. Все в каком-то томлении, глаза у всех острые, тревожные. А у меня
под окнами не далее как накануне лежали полдня два трупа на снегу. Один в серой
шинели, другой в черной блузе, и оба без сапог. И народ то в сторону шарахался,
то кучками сбивался, смотрел, какие-то простоволосые бабы выскакивали из
подворотен, грозили кулаками в небо и кричали:

- Ну, погодите. Придут, придут большевики.

Омерзителен и жалок был вид этих двух, убитых неизвестно за что. Так что в
конце концов и я стал ждать большевиков. А они все ближе и ближе. Даль гаснет,
и пушки вдали ворчат, как будто в утробе земли.

Итак...

Итак: лампа горит уютно и в то же время тревожно, в квартире я один-одинешенек,
книги разбросаны (дело в том, что во всей этой кутерьме я лелеял безумную мечту
подготовиться на ученую степень), а я над чемоданчиком.

Случилось, надо вам сказать, то, что события залетели ко мне в квартиру и за
волосы вытащили меня и поволокли, и полетело все, как чертов скверный сон.
Вернулся я как раз в эти самые сумерки с окраины из рабочей больницы, где я был
ординатором женского хирургического отделения, и застал в щели двери пакет
неприятного казенного вида. Разорвал его тут же на площадке, прочел то, что
было на листочке, и сел прямо на лестницу.

На листке было напечатано машинным синеватым шрифтом:

"Содержанием сего..."