Чтение 11–й страницы книги ~Любовница смерти~

Покружилась на месте. Уходить так уходить.

Шла одна по бесприютному бульвару. Ветер швырял в лицо сорванные листья
и мелкий сор. Ах, как ликовала, как неистово радовалась ночь тому, что ее
полку прибыло, что падение из света в тьму свершилось!

Оказывается, есть и такое наслаждение -- брести по пустым улицам
наугад, не зная пути. Чужой, непонятный город. Чужая, непонятная жизнь.

Зато настоящая. Самая что ни на есть".

Коломбина перечла запись в дневнике. Абзац про наслаждение вычеркнула
как слишком наивный. Поколебалась насчет безмолвия во время всего
мистического ритуала -- это было не совсем правдой. Когда, ведя добычу через
кабинет, Просперо стал на ходу расстегивать пуговки на ее лимонной блузе,
несмышленыш Люцифер цапнул агрессора своими детскими клычками за палец
(должно быть, взревновал), и это чуть все не испортило. От неожиданности дож
вскрикнул, потребовал на время инициации заточить рептилию в графин, а укус,
две крошечных вмятинки на коже, по меньшей мере минуты две протирал спиртом.
Коломбина же в это время стояла рядом в распахнутой блузе и не знала, как ей
быть -- застегнуться обратно или снять блузу самой.

Нет, не стала про эту мелкую, досадную несущественность -- к чему?

Потом села перед зеркалом и долго себя рассматривала. Странно, но
никаких особенных перемен -- зрелости или там искушенности -- в лице
обнаружить не удалось. Появятся, но, видимо, не так сразу.

Ясно было одно: уснуть в эту великую ночь не удастся.

Коломбина села в кресло у окна, попыталась высмотреть на пасмурном небе
хоть одну, пусть самую маленькую звездочку, но не высмотрела. Даже
расстроилась. А потом сказала себе: ну и правильно. Чем кромешней, тем
лучше.

Все-таки заснула. И поняла, что спала, только когда пробудилась от
громкого стука.

Уходи

Она открыла глаза, увидела через открытое окно высоко стоящее солнце,
услышала звуки улицы: цокот копыт по булыжнику, крики точильщика. И тут же
снова раздалось настойчивое: тук-тук-тук! тук-тук-тук!

Поняла, что позднее утро, что кто-то стучит в дверь, и, возможно, уже
давно.

Однако прежде чем открыть, подошла к зеркалу, проверила, нет ли после
сна вмятин и складок на лице (не было), провела гребнем по волосам,
поправила халат (японского покроя, с горой Фуджыямой на спине).

В дверь все стучали. Потом раздался приглушенный крик: "Открой! Открой,
это я!"

Петя. Ну разумеется, кто же еще? Пришел устроить сцену ревности. Не
нужно было вчера давать ему свой адрес. Коломбина вздохнула, пустила волосы
через левое плечо на грудь, перетянула алой лентой.

Люцифер аккуратной спиралькой лежал на кровати. Наверно, кушать хочет,
бедняжка.

Что ж, налила змеенышу молока в миску и только потом впустила ревнивца.

Петя ворвался в прихожую бледный, с трясущимися губами. Кинул на
хозяйку вороватый (во всяком случае, так ей показалось) взгляд и тут же
отвел глаза. Коломбина покачала головой, сама на себя удивляясь. Как можно
было принять его за Арлекина? Он -- Пьеро, самый настоящий Пьеро, да ведь
его и зовут так же.

-- Ну, что ты ни свет, ни заря? -- сказала она сурово.

-- Так за полдень уже, -- пролепетал он, шмыгнув носом. Нос был мокрый,
красный. Простудился, что ли? Или плакал?

Оказалось -- второе. Лицо разжалованного Арлекина исказилось, нижняя
губа поползла вперед и вниз, из глаз хлынули слезы. В общем, разревелся по
всей форме. Заговорил сбивчиво, непонятно, но не о том, чего ждала
Коломбина.

-- Я к нему утром, на квартиру... Он снимает, на Басманной, дом
общества "Великан"... Как у тебя, на последнем... Чтоб на лекции вместе. И
волновался после вчерашнего. Я ведь его догнал вчера, проводил.

-- Кого? -- перебила она. -- Говори ясней.

-- Никишу. Ну Никифора, Аваддона. -- Петя всхлипнул. -- Он словно не в
себе был, все повторял: решилось, кончено, теперь только дождаться Знака. Я
ему говорю: может, Знака еще и не будет, а Никиша: нет, будет, я знаю точно.
Прощай, Петушок. Больше не свидимся. Ничего, говорит, я сам этого хотел...

Тут рассказ прервался из-за нового приступа рыданий, но Коломбина уже
поняла, в чем дело.

-- Что, был Знак?! -- ахнула она. -- Знак Смерти? Выбор подтвердился? И
теперь Аваддон умрет?

-- Уже, -- прорыдал Петя. -- Я прихожу, а там двери нараспашку.
Дворник, домовладелец, полиция. Повесился!

Коломбина закусила губу, прижала к груди ладонь -- так заколотилось
сердце. Дальше слушала, не перебивая.

-- И Просперо тоже был там. Сказал, ночью не мог уснуть, а перед самым
рассветом явственно услышал зов Аваддона. Встал, оделся и поехал. Увидел,
что дверь приоткрыта. Вошел, а Никифор, то есть Аваддон, в петле. Уж и
остыть успел... Полиция про клуб, конечно, ничего не знает. Решила, что
Просперо и я -- просто знакомые удавленника... -- Петя зажмурился, очевидно,
вспомнив ужасную картину. -- Никиша лежит на полу. На шее синяя борозда,
глаза выпучены, язык весь огромный, распухший, во рту не помещается. И запах
чудовищный! Петя затрясся, клацая зубами.

-- Выходит, был Знак... -- прошептала Коломбина и подняла руку, чтоб
перекреститься (не от набожности, конечно, а по детской привычке), да
вовремя спохватилась. Пришлось сделать вид, что поправляет локон.

-- Кто же это теперь скажет? -- боязливо поежился Петя. -- В
стихотворении про Знак ничего нет.

-- В каком стихотворении?

-- В предсмертном. У наших так заведено. Перед тем, как обвенчаться со
Смертью, непременно стихотворение сочинить, без этого нельзя. Просперо
называет его "эпиталамой" и еще "мигом истины". Он дал городовому полтинник,
и тот позволил списать. Я тоже себе скопировал...

-- Дай! -- потребовала Коломбина.

Выхватила у Пети мятый, закапанный слезами листок. Прочла сверху,
крупно: "Загадка". Очевидно, название.

Но при Пете прочесть "эпиталаму" было невозможно. Он снова
завсхлипывал, принялся пересказывать историю по второму разу.

Тогда Коломбина взяла его за плечи, подтолкнула к двери и сказала
одно-единственное слово:

-- Уходи.

Точь-в-точь как накануне ночью, уже после всего, сказал ей Просперо.
Только еще для пущей эффектности пальцем указала.

Петя умоляюще посмотрел на нее, немного помялся на месте, повздыхал и
побрел прочь, как побитая собачонка. Коломбина нахмурилась. Неужто она вчера
выглядела так же жалко?

Изгнание плачущего Пьеро доставило ей нехорошую, но безусловную
радость. У меня определенно есть задатки роковой женщины, сказала себе
Коломбина и уселась к окну читать последнее стихотворение некрасивого
человека, носившего при жизни некрасивое имя Никифор Сипяга:

Загадка

Недоброй ночью, нервной ночью

Клыками клацает кровать

И выгибает выю волчью,

И страшно спать.

Спать страшно, но не спать страшнее.

Сквозь бельма белые окон

Скелеты ясеней синеют.

Их скрип, как стон.

Еще я есть на этом свете.

Я -- тяжесть, трепет и тепло.

Но в доме Зверь, снаружи ветер

Стучит в стекло.

А будет так: снаружи ветер.

Урчит насытившийся Зверь,

Но только нет меня на свете.

Где я теперь?

Коломбине вдруг стало невыносимо страшно -- впору за Петей бежать,
просить, чтоб вернулся.

-- Ой, мамочки мои, -- прошептала femme fatale. -- Какой еще Зверь?

III. Из папки "Агентурные донесения"

Его высокоблагородию подполковнику Бесикову (В собственные руки)

Милостивый государь Виссарион Виссарионович!

После нашего последнего объяснения я не устаю корить себя за то, что не
нашел в себе твердости сразу ответить Вам надлежащим образом. Я слабый
человек, а Вы обладаете странным свойством подавлять мою волю.
Отвратительней всего то, что, покоряясь Вам, я испытываю странное
наслаждение, за что сам потом себя ненавижу. Клянусь, я вытравлю из себя это
подлое, сладострастное рабство! Наедине с листом бумаги мне легче высказать
все, что я думаю по поводу Вашего возмутительного требования!