Чтение 15–й страницы книги ~Любовница смерти~

кривой. Верх не сходился с низом, и казалось, что диван ощерился темной
пастью.

Коломбине вспомнилась строчка из последнего стихотворения Аваддона, и
она пробормотала:

-- "Клыками клацает кровать".

-- Что это? -- раздался сзади голос Монте-Кристо. -- Стихи?

Не оборачиваясь, она вполголоса прочла все четверостишье:

Недоброй ночью, нервной ночью

Клыками клацает кровать

И выгибает выю волчью,

И страшно спать

В изгибе диванной спинки и в самом деле было что-то волчье.

Стекло дрогнуло (как и накануне вечером, было ветрено), Коломбина зябко
поежилась и произнесла заключительные строки стихотворения:

...Нов доме Зверь, снаружи ветер

Стучит в стекло.

А будет так: снаружи ветер.

Урчит насытившийся Зверь,

Но только нет меня на свете.

Где я теперь?

И вздохнула. Где ты теперь, избранник Аваддон? Счастлив ли ты в Ином
Мире?

-- Это предсмертное с-стихотворение Никифора Сипяги? -- не столько
спросил, сколько констатировал догадливый заика. -- Интересно. Очень
интересно.

Дворник сообщил:

-- А зверь-то и вправду выл. Жилец из-за стенки сказывали. Тут, ваше
превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когда полицейские ушли,
этот самый застенный жилец ко мне спускался, полюбопытствовать. Ну и
рассказал: ночью, грит, как начал кто-то завывать -- жутко так, с
перекатами. Будто зовет или грозится. И так до самого рассвета. Он и в
стенку колотил -- спать не мог. Думал, господин Сипяга пса завели. Только
никакого пса тут не было.

-- Интересная к-квартирка, -- задумчиво произнес брюнет. -- Вот и мне
какой-то звук слышится. Только не завывание, а скорее шипение. И д-доносится
сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель.

Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубыми глазами, по
которым трудно было понять, какие они -- грустные или веселые.

Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумала Коломбина.

-- Неужто из моей сумочки? -- деланно удивилась она. -- А я ничего не
слышу. Ну-ка, посмотрим.

Она нарочно подняла ридикюль, чтоб оказался под самым носом у
самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком.

Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будто чертик из
механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучился в
темноте да тесноте.

-- Матушка Пресвятая Богородица! -- завопил дворник, стукнувшись
затылком о косяк. -- Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!

А красавец -- такая жалость -- нисколько не напугался. Склонил голову
набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:

-- Славный ужик. Любите животных, мадемуазель? Похвально.

И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.

-- Так, говорите, неведомый зверь выл до самого рассвета? Это самое
интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной живет. Чем занимается?

-- Стахович. Художник. -- Дворник опасливо поглядывал на Люцифера,
потирая ушибленный затылок. -- Барышня, а он у вас взаправдошный? Не цапнет?

-- Почему не цапнет? -- надменно ответила Коломбина. -- Еще как цапнет.
-- А графу Монте-Кристо сказала. -- Сами вы ужик. Это египетская кобра.

-- Ко-обра, так-так, -- рассеянно протянул тот, не слушая.

Остановился у стены, где на двух гвоздях была развешана одежда --
очевидно, весь гардероб Аваддона: латаная шинелишка и потертый, явно с
чужого плеча студенческий мундир.

-- Так г-господин Сипяга был очень беден?

-- Как мыша церковная. Копейки на чай не дождешься, не то что от вашей
милости.

-- А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцать в месяц?

-- Двадцать пять. Только не они снимали, где им. Оплачивал господин
Благовольский, Сергей Иринархович.

-- Кто таков?

-- Не могу знать. Так в расчетной книге прописано.

Прислушиваясь к этому разговору, Коломбина вертела головой по сторонам
-- пыталась угадать, где именно состоялось венчание со Смертью. И в конце
концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки.

На грубый кусок железа и растрепанный кусок пеньки смотрела с
благоговением. Боже, как жалки, как непрезентабельны врата, через которые
душа вырывается из ада жизни в рай Смерти!

Будь счастлив, Аваддон! -- мысленно произнесла она и положила букет
вниз, на плинтус.

Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком:

-- Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие -- это когда утопирся. А
когда повесирся, надо ромаськи.

-- Тебе, Маса, следовало бы прочесть "Любовникам Смерти" лекцию о
чествовании самоубийц, -- с серьезным видом заметил Монте-Кристо. -- Вот
скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, к примеру, застрелился?

-- Красный, -- столь же серьезно ответил Маса. -- Розотьки ири маки.

-- А при самоотравлении? Азиат не задумался ни на секунду:

-- Дзертые хридзантемы. Бери нет хридзантем, модзьно рютики.

-- Ну, а если взрезан живот?

-- Берые цветотьки, потому сьто берый цвет -- самый брагородный.

И узкоглазый молитвенно сложил короткопалые ладошки, а его приятель
одобрительно кивнул.

-- Два клоуна, -- с презрением бросила Коломбина, последний раз
взглянула на крюк и направилась к выходу.

Кто бы мог подумать, что франт из Аваддоновой квартиры встретится ей
вновь, да еще не где-нибудь, а в доме Просперо!

Он выглядел почти так же, как во время предыдущей встречи: элегантный,
с тросточкой, только сюртук и цилиндр не черные, а пепельно-серые.

-- Здравствуйте, с-сударыня, -- сказал он со своим характерным легким
заиканием. -- Як господину Благовольскому.

-- К кому? Здесь таких нет.

Лица Коломбины он в полумраке разглядеть не мог, а вот она сразу его
узнала -- под козырьком крыльца горел газовый светильник. Узнала и ужасно
удивилась. Ошибся адресом? Однако какое странное совпадение!

-- Ах да, прошу извинить, -- шутливо поклонился случайный знакомец. --
Я хотел сказать: к господину Просперо. В самом деле, я ведь строжайше
предупрежден, что здесь не принято называться собственным именем. Вы, верно,
тоже какая-нибудь Земфира или Мальвина?

-- Я Коломбина, -- сухо ответила она. -- А вы-то кто?

Он вошел в прихожую и теперь смог разглядеть ту, что открыла ему дверь.
Узнал, но не выказал ни малейшего удивления.

-- Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится, гора с горой
не сходится. -- Погладил по головенке дремлющего на девичьей шее Люцифера.
-- Привет, малыш. Позвольте представиться, мадемуазель Коломбина. Мы с
господином Благо... то есть с господином Просперо условились, что здесь я
б-буду зваться Гэндзи.

-- Гэндзи? Какое странное имя!

Она все не могла уразуметь, что означает это загадочное появление. Что
заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь?

-- Был в стародавние времена такой японский принц. Искатель острых
ощущений, вроде меня.

Необычное имя ей, пожалуй, понравилось -- Гэндзи. Жапонизм -- это так
изысканно. Стало быть, не "сиятельство" и даже не "светлость", поднимай выше
-- "высочество". Коломбина саркастически хмыкнула, однако следовало
признать: франт и в самом деле был удивительно похож на принца, ну если не
японского, то европейского, как у Стивенсона.

-- Ваш спутник был японец? -- вдруг осенило ее. -- Тот, которого я
видела на Басманной. Вот почему он все говорил про самураев и взрезывание
живота?

-- Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати, напрасно вы тогда
обозвали нас клоунами. -- Гэндзи укоризненно покачал головой. -- Маса к
институту самоубийства относится с огромным почтением. Как, впрочем, и я.
Иначе я бы здесь не оказался, верно?

Искренность последнего утверждения представлялась сомнительной --
больно уж легкомысленным тоном оно было сделано.

-- Непохоже, чтобы вы так уж рвались покинуть этот мир, -- недоверчиво
произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя.

-- Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человек отчаянный и способен на
чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки.

И опять это было сказано так, что не пбймешь, серьезно человек говорит
или насмешничает. Но здесь она вдруг вспомнила рассказ дожа про
"интереснейшего субъекта", и неожиданное явление "принца" сразу
разъяснилось.

-- Вы, верно, и есть тот самый гость, о котором говорил
Просперо?--воскликнула Коломбина. -- Вы сочиняете японские стихи, да?

Он молча поклонился, как бы говоря: не отпираюсь, он самый и есть.