Чтение 2–й страницы книги ~Следы на снегу~

настольной лампе.

Он долго и внимательно всматривался в причудливый текст и,
вооружившись автоматической ручкой, сделал какие-то пометки в своем
маленьком блокноте.

- Так, так... - произнес он наконец. - Все ясно.

Шараборин сделал движение, будто хотел встать или изменить позу, но
человек в джемпере положил руку на его плечо.

- Сидите, как сидели, - приказал он и вновь, уже другим составом,
стал смывать текст на коже. И когда текст перестал быть виден, человек в
джемпере, прижав одной рукой голову Шараборина, другой рукой стал писать
на его голом черепе.

Он писал неторопливо, старательно выводя каждую букву. Из мелких
убористых букв образовывались слова, фразы, строчки. Вначале они имели
ярко-фиолетовый цвет, потом бледнели, как бы растворялись и исчезали.

Шараборин сидел с застывшим, окаменевшим лицом. Только уши его,
большие, мясистые и оттопыренные, как-то странно шевелились.

- Все, - сказал человек в джемпере.

Шараборин сбросил с себя простыню, несколько раз осторожно провел
большой шершавой ладонью по бритой голове и недовольно спросил:

- Опять обратно? - зрачки его глаз сузились.

- А вы думали? - бросил тот, укладывая в чемодан бритву, пасту,
флаконы, кисточку.

- Я думал не так. Отдыхать надо. Опасно, однако. Ищут меня. Ты обещал
в жилуху определить.

На лице человека в джемпере отразилось раздражение. Его тонкие губы
поджались.

- Я знаю, что обещал. Еще рано говорить об этом.

- Зачем рано? Надо говорить. Мне своя шкура дорога. Словят меня в
тайге. Как ни петляй - дорога одна. Много людей в тайге. Кончать пора, - и
тяжелые глаза Шараборина, точно пауки, поползли по фигуре человека в
джемпере, задержались на его левой руке, где на среднем пальце разноцветно
играл в перстне дорогой камень.

Насупив редкие, колючие брови и сощурив глаза, человек в джемпере
спросил:

- Сколько лет вам дали?

- Десять.

- Сколько отсидели?

- Однако, один год...

- Так вот, если будете ныть и пороть всякую чепуху, я могу помочь вам
отсидеть оставшиеся по сроку девять лет.

Шараборин промолчал, застыв в неподвижности. Только руки его,
большие, точно грабли, и неуклюжие, не находили себе места: они то
потирали толстые колени, то мяли одна другую, то появлялись на кончике
стола.

- Когда сможете добраться до Оросутцева?

Шараборин почесал голый затылок. Обратное путешествие ему не только
не улыбалось, не только не устраивало его и шло вразрез со всеми его
планами, оно пугало и страшило его. Как долго еще будет зависеть его жизнь
от воли и желаний Оросутцева и этого облысевшего господина, известного ему
под кличкой "Гарри"? Когда же настанет конец его хождениям по
негостеприимной, нелюдимой тайге? Когда он, наконец, обретет покой, отыщет
темную щелку, упрячется в нее и заживет, как живут другие, тихо, мирно, не
думая с тревогой о завтрашнем дне, не опасаясь со дня на день и с часу на
час попасть в руки органов правосудия? Почему Гарри и Оросутцев не жалеют
и обманывают его? Обещают, но ничего не делают? Где и как без их помощи
отыскать эту темную щелку?

- Сейчас десятое сентября, - подсказал Гарри, полагавший, что
Шараборин мысленно производит какие-то подсчеты.

Желваки на лице Шараборина задвигались. Он вздохнул и уныло произнес:

- Зимней дороги надо ждать. Худо теперь. Совсем худо. Пеши худо, на
коне худо, лодки нет. Опять дождь.

- Ждать нельзя, - отрезал Гарри.

Шараборин покачал головой.

- Так когда же? - настаивал Гарри.

Шараборин выдержал длительную паузу, посмотрел на Гарри немигающими
глазами и неуверенно, как человек, не имеющий собственной воли, произнес:

- Видать, в декабре.

- Не позднее?

- Видать, так...

- Это меня устроит. - Гарри вынул из висящего на крючке пиджака
толстую пачку сторублевок и бросил ее Шараборину.

Тот быстро схватил деньги задрожавшими вдруг руками и принялся
пересчитывать их, обильно слюнявя пальцы. Он пересчитал раз, другой и лишь
потом сунул пачку в карман своих брюк. Чтобы убедиться в том, что деньги
попали именно туда, куда следует, он похлопал рукой по карману, и подобие
улыбки искривило его толстые губы.

- Хватит? - спросил Гарри.

Шараборин кивнул несколько раз головой. Про себя он уже прикидывал,
куда и как надо пристроить полученное вознаграждение и какую сумму
составят все его сбережения.

- У вас теперь много денег, - заметил с усмешкой Гарри, как бы
разгадав его мысли. - Вы стали богатым человеком, а со временем будете еще
богаче. Сможете жить там, где захотите.

Шараборин изменился в лице. Его раскосые глаза стали еле-еле видны из
узких щелей.

- Трудные деньги... Тяжелые деньги, - пробурчал он.

Гарри полез в чемодан, вынул оттуда несколько учебников для начальных
классов, завернул их и подал Шараборину.

- Спрячьте, пригодятся.

Затем дал небольшую, в плотной обложке синюю книжечку.

- Это диплом об окончании вами учительского института. Будете
учителем. Учителей здесь любят. Дадут и ночлег, и транспорт. И паспорт
сможете получить, имея диплом. Ну, вот и все, кажется. А теперь
собирайтесь, скоро Большой Невер.

Шараборин положил диплом в карман. Учебники спрятал в дорожный мешок.

- Правильный ли диплом-то? - спросил он.

Гарри скривил в усмешке губы.

- Правильный, не сомневайтесь. Укладывайте все и одевайтесь...

На станции Большой Невер Шараборин покинул спальный вагон.

Гарри вышел в туалет, отряхнул простыню, выбросил там газету с
волосами, затем, брезгливо морщась, тщательно вымыл руки и протер их
одеколоном.

За окном по-прежнему лил дождь.

ТААС БАС

Скованная морозом, погруженная в ночное безмолвие, долгим зимним сном
спала тайга. От нее веяло суровой строгостью и безмерным спокойствием. Она
напоминала огромный сказочный таинственный мир. Белокорые березы касались
земли своими тонкими струйчатыми ветвями. Обнявшись мохнатыми лапами,
теснились молодые, с игольчатыми верхушками ели, а над ними высились
могучие и гордые медноствольные сосны.

Высокое черное небо, затканное мириадами дрожащих звезд, походило на
опрокинутую чашу. От поздней луны, источавшей бледный свет, ложились
причудливые тени.

Местами этот свет едва-едва пробивался сквозь сложные сплетения
заиндевевших ветвей.

Тишину лишь изредка нарушали потрескивание коры на деревьях да
вызывающие дрожь крики голодной совы.

Но вот в таежную тишину вошел новый звук. Звук, сначала едва
уловимый, далекий, невнятный, а потом все более отчетливый, скрипящий.
Скользили лыжи по снегу.

Это шел Шараборин.

Он долго, очень долго пробирался непроходимой чащей, петлял, обходил
стойбища охотников и жилые места, вновь залезал в самую глухомань и вот,
наконец, дошел до места, когда тайга раздвинулась, расступилась и открыла
перед ним небольшую поляну.

Шараборин устал, измотался. Последний километр пути был особенно
труден и отобрал у него остаток сил. Каждый новый шаг, каждое движение
уставших рук, каждый глоток морозного воздуха давались Шараборину все с
большим трудом, причиняли все новые и новые страдания.

И вот, наконец...

Выйдя на поляну, Шараборин остановился, вслушался. Тишина. Вгляделся
и не сразу заметил, как сквозь молочно-белую морозную дымку, висевшую над
поляной, выступила срубленная из вековых бревен глухая одинокая избенка.
Из трубы ее, полузанесенной снегом, тонкой струйкой вился дымок,
выпрыгивали и плясали в воздухе, точно светлячки, частые искорки.

Из маленького квадратного оконца, затянутого голубоватой мутью, робко
высвечивал слабенький, желтоватый огонек.

Шараборин не двигался с места. От голода и холода, от усталости и
чрезмерного нервного напряжения его начало знобить. Он хорошо знал
якутскую тайгу, исхоженную им вдоль и поперек, ее реки и их притоки,
редкие селения и одинокие станки и сейчас призывал на помощь свою память,
которая должна была подсказать ему, кому принадлежит эта манящая к себе
избенка, где, конечно, есть и тепло, и мясо, и крепкий чай. Он ясно
понимал, что никто не должен его видеть, знал, что ему следует опасаться
не только человека, но даже звезд и луны, свет которых может его выдать,
поможет навести людей на след. Он долго стоял, но вспомнить, чья это изба,
не мог.