Чтение 17–й страницы книги ~Бес в ребро~

заиграл глубоко и резко.

Его инструмент кричал страстным светлым голосом. Звуки
метались по кафе огромными золотыми шарами, ударялись в
стены, разбивались в углах, сплетались, и, когда они
заполняли все вокруг, их резко разрывал пианист такими
высокими стремительными пассажами, что казалось, будто
облака звука пролили хрустальный дождь. И не давая
вырваться из его строгих ритмов, цепко держал музыку за
глухим пунктиром контрабас. Глаза у басиста были закрыты.
Заканчивая фразу, он поднимал веки, недоверчиво рассматривая
все вокруг.

- Идемте танцевать, - предложил Ларионов. - Ведь мы с
вами уже танцевали... Помните, у Ады?

- Пойдемте, - согласилась я. - Я почти все забыла, это
было так давно...

Плыла на волнах музыки в объятиях Ларионова, а вспоминала
не о том, что было на даче у Ады, а о том, как мы танцевали
с Витечкой в молодости. Тогда танцевали главным образом на
студенческих вечерах. Я помню, как Витечка, уже тогда
поразивший меня знанием всего, сообщил мне как неслыханную
тайну, как огромное откровение:

- "Сен-Луи блюз" написал слепой негр Уильям Ханди из
Нью-Орлеана...

Волшебное время, волшебные звуки, ушедшие навсегда.

Потом мы сидели с Ларионовым молча за столом, думая
каждый о своем, и я рассматривала, как неспешно плавают в
высоком стакане желтые водоросли абрикосового компота. Мы
были сейчас очень далеки.

- О чем вы думаете? - спросил Ларионов.

Я подняла на него взгляд и враз оторвалась от своих
воспоминаний:

- Стараюсь представить, как у вас там разворачивалась
драка. Бутылкой по голове... Другой летит в стекло. Шум,
крики... Я ведь драки настоящие видела только в кино.

Ларионов усмехнулся, покачал головой:

- В жизни люди дерутся совсем не так, как в кино. Люди
дерутся некрасиво, тяжело. На экране нет хаоса злобы и
страха. Там гармония, жесткий силовой балет...

- Наверное, - согласилась я и спросила: - Может быть,
пойдем уже, много времени - я из-за ребят беспокоюсь...

Шли по улице, и снова наш путь случайно, а может,
подсознательно вывернул к тому углу, на котором случилась
драка. Хаос злобы и страха, как сказал Ларионов, давно
отгремел, и теперь тут стояла в одиночестве и тишине только
бабка, продававшая цветы из большой хозяйственной сумки.

- Вот цветочки возьмите, свеженькие совсем, махровые,
желтенькие, возьмите, не пожалеете, - протянула старуха
букет.

- Нарциссы? Осенью? - удивилась я, чтобы завязать
разговор.

- А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери,
задаром отдаю, трешка всего букетик, - быстро, бойко
затараторила бабка.

Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая
она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто
изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И
на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не
бедно, а странно - в какую-то нелепую толстую кофту, вся в
мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла.

Я решила играть в ее игру:

- Бабушка, я обязательно куплю ваши цветы, а вы
припомните, пожалуйста, драку, которая несколько дней назад
здесь разгорелась... Около такси, помните?

0на посмотрела на меня ясным, хитрым, молодым взглядом:

- Помню. А что?

- А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего
завязалось? Как происходило?

- Нет, - усмехнулась она, подумала мгновение и твердо
запечатала: - Ничего я не видела. Это меня не касается.

Я стала ее уговаривать:

- Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось!
Подумайте, бабушка, ведь из- за этого может быть невинному
человеку плохо.

Бабка сказала:

- А об том - чтоб плохо не было - раньше думать надо!
Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело - людям
радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не
касается.

- Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек!

Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на
него рукой и веско сообщила:

- Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на
тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи
по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к
чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить...

Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она
неожиданно засмеялась и передразнила меня:

- "Живой человек"! Потому и живой, и нормальный потому,
что в чужие дела не лезу...

Недалеко от дома я спросила Ларионова:

- Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится?

- По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не
видим...

- Скучно, наверное?

- Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не
заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма,
читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук
сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, -
смутился он. - Но я этими подсчетами занялся, задумавшись
однажды: а что осталось от этих книг во мне...

- И что осталось? - требовательно спросила я.

- Не знаю, - пожал он плечами. - Надеюсь, что-то
осталось... Я сочинил для себя множество книжек. О морях,
о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми
дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал...
Приду в каюту, сяду перед листом бумаги - только записать
осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все
слова сразу - пшик! Перемешались, растворились, исчезли...
Ушли, как сон... Так ничего и не написал никогда...

Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был
выглядеть- здоровенный модный парень с мясистой головой,
похожей на маску из театра "Кабуки". У него было большое
количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная
бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза.

Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил,
видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек
и безвозрастных мужчин - смотрителями и контролерами на
бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились
под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко
разносились в тишине утреннего осеннего парка:

- Погода не балует! И сезон на исходе! Однако мы все
должны соответствовать! Развлечение населения, как
искусство, должно быть классовым! Потому что классовость -
это массовость! А массовость - это кассовость! А тугая
касса - радость рабочего класса! Понятно говорю вам,
недоумки? Га-га-га!..

Он гоготал оглушительно, как гусь перед студийным
микрофоном. И настроение у него было, очевидно, хорошим,
поскольку он, работая, развлекал себя.

Подчиненные ему недоумки, стараясь не встречаться с ним
взглядом, покорно- согласно кивали головами. Только одна
старуха пискнула неуверенно:

- Игорь Михалыч, дождь ведь скоро пойдет... Не будет
посетителей сегодня...

- А это, дорогая коллега, не вашего ума дело... Сидите,
зарплату свою хоть отработайте... И так держу вас,
пенсионеров, на свой страх, вопреки закону... Так что не
вякайте лишнего... Правильно я говорю, Мракобес?

Из-за заборчика автодрома я разглядела, что у ног
Шкурдюка примостился рыжий толстый бульдог.

- Правильно, Мракобес? - схватил Шкурдюк его за холку.

Бульдог поднял на него морщинистую морду с грустными,
налитыми кровью глазами и отчетливо прорычал-промычал:

- ...М-м-а-м-а-а... ма-а...

- Молодец, псина! - пришел в восторг Шкурдюк. - Если бы
ты, пес, умел отрывать билеты, я бы тебя на кассу посадил -
больше толку было... Га-га-га! Ну-ка, все на рабочие