Чтение 20–й страницы книги ~Завещание Колумба~

Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом
и сообщил шепотом:

- Я - мальчишка, убежавший с уроков...

- Вот видишь, как все по - разному воспринимают людей, -
сказал я Владилену. - Мне-то всегда казалось, что Кольяныч
- единственный человек, который прощал людям все. Он мог
войти в положение любого человека...

Да, он входил в положение любого встречного, с азартом
входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда
забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской
радостью.

- А я разве возражаю? - воздел руки Владилен. - Мог
войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но
внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда
их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им
хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.

- Это точно, - заметил я. - Вот такой человек, как ты,
заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал
быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не
получилось.

Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего
недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:

- Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую
жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: "Кто научил бы людей
умирать, научил бы их жить".

Я помолчал и сказал:

- Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как
Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о
том, как умирать.

Владилен помотал головой:

- Ну, с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех
хочешь выяснить, почему и как, при каких обстоятельствах
умер старик? Ведь тебя же это волнует?

- Да, это меня волнует, - твердо ответил я. - Потому,
что он не просто умер, а, мне кажется, его убили. И
допустить в этом хоть тень сомнения я не могу.

- И это правильно! - горячо поддержал Владилен. - Кабы
только удалось - это было бы замечательно! Хотя я склонен
полагать, что это вряд ли возможно.

- Почему вы все заранее уверены, что это невозможно? -
спросил я. - Почему вы не стучите ногами от нетерпения,
почему не подталкиваете локоть от жадного ожидания, почему
не кричите: давай, давай, мы ждем от тебя ответа!..

Владилен хмыкнул:

- Давай, Стас! Давай, давай! Мы ждем от тебя ответа, но
опасаюсь не дождаться...

- Уточни...

- У тебя исходная установка неправильная. Николай Иваныч
был человек неплохой и честный, и ты человек неплохой и
честный. Отсюда ты делаешь неправильный вывод: у доброго,
старого, честного человека не может быть много врагов. Надо
пошустрить и сыскать одного - единственного прохвоста,
который учинил эту беду...

- А в чем неправильность моего вывода?

- В том, что мой тесть мог иметь очень много врагов или
недоброжелателей. И имел их наверняка.

- Это почему?

- Потому, что он был стар и очень активен. Старики -
вообще люди трудные. Как говорит мой заместитель, они из-за
склероза не помнят вчерашнего большого добра, а пустяковое
старинное зло всю жизнь в себе лелеют...

- Посовестись, Владик - твой тесть ни на кого никогда зла
не держал...

- Ошибаешься, Стас! Ты находишься в добросовестном,
искреннем заблуждении, поскольку вы с Коростылевым вообще
похожие люди, а он был вовсе не христосик и на плохих
человечков зло не просто держал, а изо всех сил с ними
бился. И они его за это дружно не любили. Понятно?

- Понятно, - кивнул я профессору теоретической
банальности.

- И этих самых человечков должно быть немало. Поэтому я
и не уверен, что ты найдешь среди них автора телеграммы.

- Ладно, поживем - увидим, - сказал я. - Мне так не
кажется. Попробуем, поищем, посмотрим. Надеюсь, что
найдем.

- Да, это было бы хорошо, - повторил Владилен. - К
сожалению, я послезавтра должен уезжать, ты же знаешь -
служба не ждет, мне вообще надо готовиться к отъезду.

Владилен, кадровый работник Внешторга, полжизни провел
где-то за рубежами, и у меня постепенно создалось
впечатление, что он воспринимает жизнь как очень
доброжелательный, заинтересованный, активный турист. Хотя,
возможно, я был к нему несправедлив.

- А ты куда едешь сейчас? - спросил я его из вежливости,
хотя, честно говоря, мне это было безразлично.

- Должен ехать в Уругвай.

- В командировку?

- Да нет уж. Заместителем торгпреда. Года на два - на
три... - Помолчал немного, потом добавил. - Вот если эта
история не задержит...

Я удивился.

- А как это может тебя задержать?

- Ну, знаешь ли - это не вопрос... По-разному бывает. И
посмотреть на эту историю могут по-разному. Кто-то умер или
кого-то убили, какие-то неприятности, странная история.
Кадровики ведь люди въедливые. Конечно, история эта во всех
отношениях неприятная.

- Да ты не бойся, тебя эта история никак затронуть не
может, - сказал я и почувствовал, что меня распирает от
желания сказать ему, что-нибудь злобное, обидное.

- А я и не боюсь, - усмехнулся Владилен и серьезно
добавил, - но все равно думать об этом приходится...

Он взялся за ручку двери и неожиданно спросил самого себя
- и вопрос этот прозвучал как ремарка в старых пьесах - "в
сторону".

- Оно мне надо?

И вышел.

Да и мне пора идти укладываться. Притомился я сегодня.
Надо выспаться, завтра предстоит трудный день. Надо довести
до конца эту странную историю.

Где-то на задворках усталого мозга, на краю дремлющего
сознания жило ощущение, или воспоминание, или предчувствие я
знаю ответ на все вопросы, со мной это уже все было, однажды
я уже все это пережил - терял, любил, скорбел и ненавидел.

Но когда? Кого? Не мог понять. Или припомнить, а может
быть, предположить.

Почему? Почему же никому не нужно знать, отчего и как
умер Кольяныч? Почему этого не хочет директор школы
Оюшминальд? Почему так ожесточенно отталкивает мои вопросы
Вихоть? И Владилену это совершенно не нужно - дед ведь уже
прожил долгую, хорошую жизнь. Странно. Непонятно мне.

У Лары закрывались глаза, и веки у нее тяжелели и
опускались, как у дремлющей птицы. Только Галя выглядела
бодрой, но думала она сейчас о чем-то далеком.

- Идемте спать, - сказал я.

Лара ответила:

- Да, пора. Я устрою Галю с собой, а тебе, Стасик, мы
постелили на диванчике у папы, наверху...

Я поднялся по скрипучей лестнице в мансарду. Здесь
прошла какая-то очень важная часть моей жизни.

Удивительная комната, переоборудованный в жилье чердак, с
потолком, косо падающим от одной из стен почти до самого
пола на противоположной стороне. Легкий запах пыли и дыма и
тугой дух смолистой сосновой вагонки, которой обита
мансарда.

Кожаный черный диван с валиками. Старый буфетик с
выпуклыми фацетными стеклами, превращенный в книжный шкаф.
Подзорная труба. Старый барометр. Старая керосиновая лампа
с цветным фаянсовым абажуром Рассохшиеся венские стулья.
Этажерка.

Нигде в домах больше нет этажерок. Вообще нечасто
встретишь сейчас в доме столько старых вещей. Не старинных,
а старых. Люди не ощущают поэзии старых вещей - с первого
рубежа благополучия они выкидывают этот надоевший хлам и
покупают модненькую полированную мебелишку из прессованных
опилок. На следующей ступеньке преуспеяния возникают
финские и югославские гарнитуры, а те, кто взошел уже в
полный материальный порядок, начинают азартно собирать
"старину", безразлично, красиво ли это, удобно, уместно ли в
современных городских квартирах. Это неважно, важно, что