Не знаю зачем, но сердцем чую -- убить ты меня хочешь. Смертью от тебя
наносит... -- Да перестань глупости говорить, Сергеич! -- Мы уже были рядом
с черным торосистым фарватером, и глыбки вывернутого льда перехвачены
спайками. -- Глянь лучше сюда, посмотри под ноги!.. Оглядись!.. Он отлепился
от меня, повернулся и наклонил подслеповато голову к насту. Из-под шарфа
выглянула горбатая жирная шея. Я размахнулся и ребром ладони, как топором,
секанул резко, с вытяжкой под свод черепа. Хрустнул чуть слышно позвоночник,
мокро булькнул горлом ювелир и грузно упал в снег. Я присел рядом на
корточки, быстро обшарил все карманы, бумажник положил к себе, связку
ключей, лупу, маникюрные ножницы, какой-то волчок, всю эту чепуху связал в
носовой платок. Потом поднял его -- тяжеленек старик оказался! Ч- и бросил
на темнеющий вздыбленный лед пролома. Но труп не погружался, не продавливал
уже схватившийся ледяной припой, и тогда я с силой ударил его в спину, и
сразу же разнесся скрипучий протяжный треск, льдины раздались и проглотили
Замошкина. Над черной водой вздулось несколько пузырей и закурился легкий
парок. Я бросил в промоину связанный из носового платка кулек, отряхнул руки
и пошел к берегу. Здесь течение после шлюза быстрое, его подо льдом далеко
утащит. Раньше апреля не всплывет то, что после рыб останется. А до апреля
дожить еще надо. Сел в машину и погнал на всю железку в Москву. Я сделал
все, что мог. Теперь, когда я маленько заблиндировался от Крутованова, можно
будет и с Минькой разобраться. После девяти прибудет на службу Кобулов, и
мне, исправно дожидавшемуся его весь вечер в своем кабинете, надо
обязательно повидаться с ним и переговорить кое о каких пустяках... Сбросил
скорость у светофора, огляделся -- оказывается, укатил я за тридцать лет с
Ленинградского шоссе на Каширское, -- лПобеда" моя серенькая оборотилась
голубым лмерседесом", почти новым, с фирменной шипованной резиной. С
ледяного припая Москвы-реки перебрался я в вестибюль Онкологического центра.
Неистребимый тухлый больничный запах, неслышные напуганные больные,
бодрящиеся родственники, окаменевшая равнодушная жестокость на лицах
медицинских регистраторов. Неле- пые людские придумки о возвышающей
грозности чистилища! Вот здесь и есть чистилище. Дальше -- пустота...
Спустился в подвал, пошел по долгому извилистому коридору, бетонно-серому,
жмурясь от пронзительного света люминесцентных ламп. Коридор уперся в
поперечный тоннель. Направо или налево? Вроде бы налево. Да-да, налево, тут
будет снова поворот, за ним тоннель раздваивается, там направо, потом
поведет вперед пронзительный запах вивария. Бесконечный лабиринт тоски, боли
и страха... Когда-то давно, по таким же подземным переходам, лестницам и
коридорам шел к моему кабинету из тюремной камеры твой отец, многоуважаемый
Игорь. А в том, что умер тогда твой брат, -- нет моей вины, просто у него
оказались слабые нервы, он не был готов к такой серьезной и жесткой игре,
какой явилось лРазоблачение банды врачей-убийц". Табличка на двери "ЗАВ. III
ИММУНОЛОГИЧЕСКИМ ОТД. К. М. Н. ЗЕЛЕНСКИЙ И. Н. ". Распахнул дверь, посмотрел
ему в лицо и устало сказал: -- Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца...
-- К сожалению, ты еще далеко не мертвец. Физически, я имею в виду, --
ответил он мне серьезно. -- Фи, Игорь! Этой мелодраматической фразой ты
сеешь сомнения в твоих христианских и гиппократовских принципах. Такой умный
человек и такой нехороший... Ч- К сожалению, я недостаточно умный.
По-настоящему умный человек, наверное, не может быть хорошим. -- Вздор!
Абсолютная чепуха! Возьми меня, к примеру... -- Да, ты убедительный пример.
Наглядный -- как сильный ум, большое жизненное знание связано с распадом
доброты, совести, душевности. -- Ты не прав, Игорь. Никакой души нет! -- Ну,
конечно, есть только тимус -- вилочковая железа зародыша. Так, что ли? Ч
спросил он с нескрываемым отвращением. -- Да! Когда он есть -- -- тимус! А
когда ею нет, надо думать о душе... Он ответил мне что-то, но звук вдруг
плавно ушел, будто выведенный регулятором, и сам Игорь вдруг стал текучим,
блекло-серым, дрожаще-множащимся, нечетким, пока не исчез в тусклом фоне
стены. И спрашивать его, куда он делся, не было желания и смысла, я знал,
что язык, губы мне не повинуются, я нем Тифлосурдия. Прострация немоты,
глухоты, слепоты. Обтъединенность от мира. Свобода. Свобода замкнутой
неволи. Я жил внутри себя, как в забытом равелине. Я стал могилой самому
себе. И там, внутри, радостно жрал мои клетки тумор. Много лет назад тумора
убил мой защитник, мой неродившийся сын -- тимус. По длинной цепочке
знакомств привели меня к Игорю Зеленскому, уже тода рискованно
экспериментировавшему с иммунной системой. Он объяснил мне, что регулятором
иммунной системы человека является вилочковая железа в зародыше человека.
Тимус дирижирует возникновением новых клеток, необходимых для развития и
защиты организма. Запрограммировав и настроив этот сложный процесс, тимус
растворяется в тканях нормально функционирующего человека. Но спустя
десятилетия симфония рождения и умирания в нас клеток вдруг ломается:
какая-то клетка срывается с заданной программы и начинает с бешеной
скоростью неукротимо делиться и размножаться. Возникает новообразование --
тумор, опухоль, рак. И растет он до тех пор, пока не убивает. Игорь сказал,
что если мне сделать операцию -- подсадку в мои ткани вилочковой железы,
тимуса, то по непонятным еще законам иммунологии тимус включится в свою
привычную деятельность настройки и регулирования жизни клеток в моем
организме и подавит опухоль, рассосет ее и вышвырнет из меня вон. Но
существовала одна научно-организационная и личная закавыка: тимус должен
быть мне однородным. Его гены должны быть идентичны моим... Нужен был
обязательно тимус моего ребенка, моего зародыша. -- Вас может спасти только
один человек на земле, -- сказал югда Игорь. -- Женщина, которая согласится
пожертвовать для вас своим будущим ребенком. У вас есть такая женщина?.. У
меня было много женщин. Но надо было выбрать одну наверняка, которая
согласится. Времени проверять их чувства ко мне не было. Все остальные их
достоинства меня не интересовали: что мне с ней, хозяйство заводить? Игорь
дал мне сроку полгода. По своей привычке планировать любую операцию я
прикинул, что это очень сжатый срок для человека с раком легкого,
прорастающим в средостение. За эти шесть месяцев мне надо найти ее,
единственную на земле, объяс- нить ей, что без общего нашего совместного
ребенка я не мыслю себе совместной жизни, уболтать до обморока, забеременеть
и еще пять месяцев после этого нежить ее и тетюшкать, чтобы потом убедить в
необходимости преждевременных искусственных родов и ликвидации плода с целью
извлечения из нашего зародыша тимуса, вилочковой железы... Вера Маркина,
тихая бессловесная девушка-перестарок, восприняла мое предложение соединить
наши судьбы как гром небесный. До этого дня было для нее неслыханным
подарком судьбы каждое наше свидание. Усталый или томимый бездельем,
оскорбленно-злой или благодушно-пьяный, звонил я ей время от времени, ночью,
или на рассвете, или в разгар рабочего дня -- и она, полоумная от счастья,
мчалась ко мне на встречу. Может быть, мы являли собой противоположные
человеческие начала, но она любила меня какой-то безрассудной любовью,
бессмысленной страстью животного, не получая взамен своему чувству ничего.
Даже как мужик я мог дать ей очень мало, потому что она никогда меня
по-настоящему не возбуждала. Но ей и на это было наплевать; она со мной
трахалась не для своего удовольствия, а чтобы мне было приятно, чтобы мне
было хорошо. И меня это злило почему-то, пока злость не переросла в
спокойное равнодушное презрение. Верке к тому времени уже накачало лет под
тридцать, работала она дамским мастером в парикмахерской, имела хороший
заработок, стройную фигуру и миловидное незапоминающееся лицо. Ни разу не
довелось мне увидеть в этом лице ни ярости, ни счастья, ни даже сильного
волнения, только вечный предупредительный вопрос: тебе, Пашенька, хорошо? Но
однажды я сообщил, что хочу на ней жениться. Я впервые увидел на ее лице
огромное удивление, а потом -- счастье. Вскоре она сказала, что беременна. И
на ее лице отразилось сильное радостное волнение. Через несколько месяцев
она озаботилась: почему я часто кашляю и морщусь от боли, и я сказал ей, что
у меня рак. И лицо ее объяла пелена страха. Затем я объяснил, что для моего
спасения надо изъять из нее плод и имплантировать мне тимус нашего зародыша.
И тогда на лице ее полыхнула ярость. Нет, нет -- не на меня, ни в коем
случае! Ярость на жизнь, на ее ужасающую жестокость и несправедливость, на
эту разрывающую сердце необходимость произвести выбор между единственно
любимым человеком и столь близкой возможностью стать матерью ребенка от
единственного любимого человека. И, не колеблясь, решила отдать половину
своего счастья для спасения злого и беспутного мужика, который по
необъяснимой прихоти чувств казался ей лучшим на свете. На сто восемьдесят
третий день, за три месяца до родов, плод, -- он оказался мальчишкой -- был
извлечен и анатомирован. Игорь сделал мне операцию подсадки тимуса. Прошло
совсем мало времени, и я сам, без всякого рентгена, почувствовал, как
ядовитая фасолина в груди рассасывается, жухнет, слабеет. Маленький тимус,
крошечная железка моего неродившегося сына, всесильный повелитель иммунной
системы, неутомимо разрушал новообразование в моем средостении, душил и
давил тумор в легком, гнал прочь из меня рак. Вот что такое -- родная
косточка, одна кровиночка, общий ген. И Верка смотрела на меня
робко-проситслыю: тебе хорошо, Пашенька? А если хорошо, то есть
одна-единствснная к тебе сердечная просьба, низкий поклон -- сделай мне
нового, другого сыночка вместо погибшего, неродившегося. Игорь Зеленский
смотрел на меня с удовольствием и радостью: я как-никак олицетворял глубину
и ясность его научной мысли; а он подтверждал мою давнюю догадку о том, что
настоящие ученые люди внеморальные, поскольку их настоящее при- звание есть
наблюдение и оценка фактов. Все остальное, вне круга интересующих их фактов,
абсолютно им безразлично, если это не затрагивает их непосредственно. Он
ведь тогда ни разу не обсуждал со мной вопрос о нравственной стороне дела. И
не спрашивал, есть ли у меня душа, не задумывался о том, можно ли считать
человеком моего неродившегося сына. Была ли у него душа? Если нет, то
почему? Он ведь -- мой неродившийся сынок -- == был вполне жизнеспособный
мальчишка. А если была у него душа, то не является ли он сам, Игорь
Зеленский, в прямом смысле соучастником -- исполнителем убийства? Мне ведь
ничто не мешает заявить, что умерший брат Игоря был только количественно
больше моего неродившегося сына! В конце концов, если рассуждать строго
логически, моя дочь Майка должна испытывать к Игорю, убившему ее
неродившегося брата, те же чувства, что он испытывает ко мне. С той разницей
в мою пользу, что Игорь убил ее брата своими руками, а я до Жени Зеленского
и пальцем не дотронулся. Он сам умер, он этого захотел, он считал свою
Шилова Юлия
Корнев Павел
Перумов Ник
Сапковский Анджей
Семенова Мария
Орлов Алекс