Кнут Гамсун

Пан

Последние дни мне все думается, думается о незакатном дне северного
лета. Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я жил,
и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать, чтоб скоротать время и
так просто, для собственного удовольствия. Время идет медленно, я никак не
могу заставить его идти поскорей, хоть ничто не гнетет меня и я веду самую
беззаботную жизнь. Я совершенно всем доволен, правда, мне уже тридцать
лет, но не так уж это много. Несколько дней назад я получил по почте два
птичьих пера, издалека, от человека, который вовсе не должен бы мне их
присылать, но вот поди ж ты - два зеленых пера в гербовой бумаге,
запечатанной облаткой. Любопытно было взглянуть на эти перья, до чего же
они зеленые... А так ничто меня не мучит, разве что иногда ломит левую
ногу из-за старой раны, впрочем, давно уже залеченной.

Помню, два года назад время бежало быстро, не то что теперь, не успел я
оглянуться, как промчалось лето. Это было два года назад, в 1855 году, а
сейчас я для собственного удовольствия решил написать обо всем, что мне
тогда выпало на долю, а может быть, и просто приснилось. Теперь уж
позабылись многие подробности тех событий, я ведь о них почти и не
вспоминал; помню только, что ночи были очень светлые. И многое казалось
мне странно: в году, как всегда, двенадцать месяцев, а ночь обратилась в
день, и хоть бы одна звезда на небе. И люди там тоже особенные, никогда
еще мне такие не встречались; иной раз одна всего ночь - и вчерашний
ребенок становится взрослым, разумным и прекрасным созданьем. И не то
чтобы это колдовство, просто никогда еще мне такое не встречалось. О,
никогда, никогда не встречалось.

В большом белом доме у самого моря судьба свела меня с человеком, на
короткое время занявшим мои мысли. Теперь этот человек уже не стоит
неотступно у меня в голове, так только, изредка вспомню, да нет, совсем
позабыл; я вспоминаю, напротив, совсем другое: крик морских птиц, охоту в
лесах, мои ночи, каждый горячий час лета. Да и свел-то нас с нею случай, и
ведь не будь этого случая, я бы и дня о ней не думал.

Из сторожки я видел сумятицу островков и шхер, кусочек моря, синие
вершины, а за сторожкой лежал лес, бескрайний лес. Как я радовался запаху
корней и листвы, запаху жирной сосновой смолы; только в лесу все во мне
затихало, я чувствовал себя сильным, здоровым, и ничто не омрачало душу.
Всякий день я шел в горы с Эзопом, и ничего-то мне больше не надо было -
только вот так ходить в горы, хоть еще не сошел снег и местами чернела
слякоть. Единственным товарищем моим был Эзоп; теперь у меня Кора, а тогда
был Эзоп, мой пес, которого я потом застрелил.

Часто вечером, когда я подходил к своей сторожке, у меня уютно замирало
сердце, пробирала радостная дрожь, и я говорил с Эзопом о том, как славно
нам живется. "Ну вот, сейчас, мы разведем огонь и зажарим на очаге птицу,
- говорил я ему, - что ты на это скажешь?" А когда мы отужинаем, Эзоп,
бывало, забирался на свое место за очагом, а я зажигал трубку, и ложился
на нары, и вслушивался в глухой шорох леса. Ветер дул в сторону нашего
жилья, и я отчетливо слышал, как токуют тетерева далеко в горах. А то все
было тихо.

И часто я так и засыпал, как был, во всей одежде, и просыпался лишь от
утреннего крика морских птиц. Выглянув в окно, я видел большие белые
строенья, лавку, где я брал хлеб, пристани Сирилунна, и потом еще лежал на
нарах, дивясь, что я тут, на самом севере Норвегии, в Нурланне, в сторожке
на краю леса.

Но вот Эзоп потягивался узким длинным телом, звенел ошейником, зевал,
вилял хвостом, и я вскакивал после трех-четырехчасового сна, совершенно
выспавшийся и всем, всем довольный.

Так прошло много ночей.

2

Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот ненастный день
найдет беспричинная радость, и ходишь, ходишь, боишься ее расплескать.
Встанешь, бывает, смотришь прямо перед собой, потом вдруг тихонько
засмеешься и оглядишься. О чем тогда думаешь? Да хоть о чистом стекле
окна, о лучике на стекле, о ручье, что виден в это окно, а может, и о
синей прорехе в облаках. И ничего-то больше не нужно.

А в другой раз даже и что-нибудь необычайное не выведет из тихого,
угнетенного состояния духа, и в бальной зале можно сидеть уныло, не
заражаясь общим весельем. Потому что источник и радостей наших, и печалей
в нас же самих.

Вот помню я один день. Я спустился к берегу. Меня захватил дождь, и я
спрятался в лодочном сарае. Я напевал, но без охоты, без удовольствия, так
просто, чтобы убить время. Эзоп был со мной, он сел, прислушался. Я
перестаю петь и тоже слушаю, я слышу голоса, ближе, ближе. Случай,
чистейший случай! Два господина и девушка влетают ко мне в сарай. Они,
хохоча, кричат друг дружке:

- Скорее! Тут и переждем!

Я встал.

Один из мужчин был в белой некрахмаленой манишке, теперь она вдобавок
совсем промокла и пузырилась; в этой мокрой манишке торчала брильянтовая
булавка. На ногах у него были длинные, остроносые башмаки весьма
щегольского вида. Я поклонился, это был господин Мак, торговец, я узнал
его, я покупал хлеб у него в лавке. Он еще приглашал меня к себе домой, да
я пока не собрался.

- А, знакомые! - сказал он, разглядев меня. - Вот, пошли было на
мельницу, и пришлось воротиться. Ну и погодка, а? Так когда же вы
пожалуете в Сирилунн, господин лейтенант? - Он представил мне низкорослого
господина с черной бородкой, доктора, жившего в соседнем приходе.

Девушка подняла вуаль на нос и принялась тихонько беседовать с Эзопом.
Я заметил ее кофту, по изнанке и петлям видно было, что она перекрашена.
Господин Мак представил и ее, это его дочь, зовут ее Эдвардой.

Эдварда быстро глянула на меня через вуаль и опять стала шептаться с
Эзопом и разбирать надпись у него на ошейнике.

- Тебя, оказывается, зовут Эзоп... Доктор, кто такой Эзоп? Я только и
помню, что он сочинял басни. Фригиец, кажется? Нет, не знаю.

Ребенок, школьница. Я смотрел на нее. Высокая, но еще не развившаяся,
лет пятнадцати-шестнадцати, длинные, темные руки без перчаток. Наверное,
придя домой, она отыскала в лексиконе Эзопа, чтобы блеснуть при случае.

Господин Мак расспрашивал меня об охоте. Чего попадается больше? Я могу
свободно располагать любой из его лодок, одно мое слово - и она в моем
нераздельном пользовании. Доктор все время молчал. Когда они пошли, я
заметил, что доктор прихрамывает и опирается на палку.

Я побрел домой; на душе у меня было по-прежнему пусто, я безразлично
напевал. Встреча в лодочном сарае не произвела на меня ровным счетом
никакого впечатления; больше всего запомнилась мокрая манишка господина
Мака с брильянтовой булавкой, тоже мокрой и почти без блеска.

3

Неподалеку от моей сторожки стоял камень, высокий серый камень. У камня
был такой приветливый вид, он словно смотрел на меня, когда я к нему
подходил, и узнавал меня. По утрам, отправляясь на охоту, я приноровился
ходить мимо камня, и меня словно бы поджидал дома добрый друг.

А в лесу начиналась охота. Иногда я подстрелю какую-нибудь дичь, иногда
и нет...

За островами тяжело и покойно лежало море. Часто я забирался далеко в
горы и глядел на него с вышины; в тихие дни суда почти не двигались с
места, бывало, три дня кряду я видел все тот же парус, крошечный и белый,
словно чайка на воде. Но вот налетал ветер и почти стирал горы вдалеке,
поднималась буря, она налетала с юго-запада, у меня на глазах
разыгрывалось интереснейшее представление. Все стояло в дыму. Земля и небо
сливались, море взвихрялось в диком танце, выбрасывая из пучины всадников,
коней, разодранные знамена. Я стоял, укрывшись за выступ скалы, и о чем
только я тогда не думал! Бог знает, думал я, чему я сегодня свидетель и
отчего море так открывается моим глазам? Быть может, мне дано в этот час
увидеть мозг мирозданья, как кипит в нем работа! Эзоп нервничал, то и дело
поднимал морду и принюхивался, у него тонко дрожали лапы; не дождавшись от
меня ни слова, он жался к моим ногам и тоже смотрел на море. И ни голоса,
ни вскрика - нигде ничего, только тяжкий, немолчный гул. Далеко в море
лежал подводный камень, лежал себе, тихонько уединясь вдалеке, когда же
над ним проносилась волна, он вздымался, словно безумец, нет, словно
мокрый полубог, что поднялся из вод, и озирает мир, и фыркает так, что
волосы и борода встают дыбом. И тотчас снова нырял в пену.

А сквозь бурю пробивал себе путь крошечный, черный, как сажа,
пароходик...

Когда я вечером пришел на пристань, черный пароходик уже стоял в
гавани; оказывается, это был почтовый пароход. Посмотреть на редкого гостя
собралось немало народу, я заметил, что как бы ни рознились эти люди,
глаза у всех подряд были синие. Молодая девушка, покрытая белым шерстяным
платком, стояла неподалеку; волосы у нее были очень темные, на них
особенно выделялся белый платок. Она любопытно разглядывала меня, мою
кожаную куртку, ружье, когда я с ней заговорил, она смутилась и
потупилась. Я сказал: