Чтение 14–й страницы книги ~Пан~

она не моет.

- Но мы ведь решили больше про нее не говорить?

- Верно. Я просто забыл.

Опять идет время. Я задумался, я молчу.

- Отчего у тебя мокрые глаза? - спрашивает Ева.

- Да нет, лоб у нее красивый, - говорю я, - и руки у нее всегда чистые.
Она просто случайно один раз их запачкала. Я это только и хотел сказать.

Однако же я продолжаю, торопясь, сжав зубы:

- Я день и ночь думаю о тебе, Ева; и просто мне пришло на ум кое-что
тебе рассказать, ты, наверное, еще этого не слыхала, вот послушай. Когда
Эдварда первый раз увидела Эзопа, она сказала: "Эзоп - это был такой
мудрец, кажется, фригиец". Ну не глупо ли? Она ведь в то же утро вычитала
об этом в книжке, я совершенно убежден.

- Да? - говорит Ева. - А что ж тут такого?

- Насколько я припоминаю, она сказала еще, что учителем Эзопа был
Ксанф. Ха-ха-ха!

- Да?

- На кой черт оповещать собравшихся о том, что учителем Эзопа был
Ксанф? Я просто спрашиваю. Ах, ты нынче не в духе, Ева, не то бы ты умерла
со смеху.

- Нет, это, верно, и правда весело, - говорит Ева и старательно,
удивленно смеется, - только я ведь не могу этого понять так, как ты.

Я молчу и думаю, молчу и думаю.

- Давай совсем не будем разговаривать, просто так посидим, - говорит
Ева тихо. Она погладила меня по волосам, в глазах ее светилась доброта.

- Добрая ты, добрая душа! - шепчу я и прижимаю ее к себе. - Я чувствую,
что погибаю от любви к тебе, я люблю тебя все сильней и сильней, я возьму
тебя с собой, когда уеду. Вот увидишь. Ты поедешь со мной?

- Да, - отвечает она.

Я едва различаю это "да", скорее угадываю по ее дыханью, по ней самой,
мы сжимаем друг друга в объятьях, и уже не помня себя она предается мне.

Час спустя я целую Еву на прощанье и ухожу. В дверях я сталкиваюсь с
господином Маком.

С самим господином Маком.

Его передергивает, он стоит и смотрит прямо перед собой, стоит на
пороге и ошалело смотрит в комнату.

- Н-да! - говорит он и больше не может выдавить ни звука.

- Не ожидали меня тут застать? - говорю и кланяюсь.

Ева сидит, не шелохнувшись.

Господин Мак приходит в себя, он уже совершенно спокоен, как ни в чем
не бывало, он отвечает:

- Ошибаетесь, вас-то мне и надо. Я принужден вам напомнить, что,
начиная с первого апреля и вплоть до пятнадцатого августа, запрещается
стрелять в расстоянии менее четверти мили от мест, где гнездятся гагары.
Вы пристрелили сегодня на острове двух птиц. Вас видели, мне передали.

- Я убил двух чистиков, - ответил я, опешив. До меня вдруг доходит, что
ведь он в своем праве.

- Два ли чистика или две гагары - значения не имеет. Вы стреляли там,
где стрелять запрещено.

- Признаю, - сказал я, - я этого не сообразил.

- Но вам бы следовало это сообразить.

- Я и в мае стрелял из обоих стволов на том же приблизительно месте.
Это произошло во время прогулки к сушильням. И по личной вашей просьбе.

- То дело другое, - отрубил господин Мак.

- Ну так, черт побери, вы и сами прекрасно знаете, что вам теперь
делать!

- Очень даже знаю, - ответил он.

Ева только и ждала, когда я пойду, и вышла следом за мною, она
покрылась платком и пошла прочь от дома, я видел, как она свернула к
пристани. Господин Мак отправился в Сирилунн.

Я все думал и думал. До чего же ловкий выход нашел господин Мак! И
какие колючие у него глаза! Выстрел, два выстрела, два чистика, штраф,
уплата. И, стало быть, все, все кончено с господином Маком и его
семейством. Все, в сущности, сошло как нельзя глаже, и так быстро...

Уже начинался дождь, упали первые нежные капли. Сороки летали по-над
самой землей, и когда я пришел домой и выпустил Эзопа, он стал есть траву.
Поднялся сильный ветер.

23

В миле подо мной море. Обломный дождь, а я в горах, и выступ скалы
защищает меня от дождя. Я курю свою носогрейку, набиваю и набиваю без
конца, и всякий раз, как я поджигаю табак, в нем оживают и копошатся
красные червячки. И в точности как эти красные червячки, роятся мои мысли.
Рядом на земле валяется пучок прутьев из разоренного гнезда. И в точности
как это гнездо - моя душа.

Любую мелочь, любой пустяк из того, что случилось в тот день и
назавтра, я помню. Хо-хо, и скверно же мне пришлось...

Я в горах, а море и ветер воют, ужасно стонет, шумит над ухом непогода.
Барки и шхуны бегут вдаль, зарифив паруса, там люди, видно, им куда-то
надо, и я думаю: господи, куда это их несет в такую непогодь?

Море вскипает, взлетает и падает, падает, все оно словно толпа
взбешенных чудищ, что с рыком кидаются друг на друга, или нет, словно
несчетный хоровод воющих чертей, что скачут, втянув головы в плечи, и
добела взбивают море ластами. Где-то там, далеко-далеко, лежит подводный
камень, с него поднимается водяной и трясет белой гривой вслед валким
суденышкам, которые летят навстречу ветру и морю, хо-хо! - навстречу морю,
злому морю...

Я рад, что я один, что никто не видит моих глаз, я приник к скале, это
моя опора, и я спокоен, что никто не подкрадется и не станет глядеть на
меня со спины. Птица проносится над горой с пронзительным криком, в то же
мгновенье чуть поодаль обрывается в море скала. А я сижу, не шевелясь, и
мне так покойно, сердце вдруг уютно замирает, оттого что я надежно укрыт
от дождя, а он все льет и льет. Я застегнул куртку и благодарил бога за
то, что она у меня такая теплая. Время шло. Я прикорнул.

Дело к вечеру, я иду домой, дождь все льет. И вот неожиданность. Передо
мной на тропинке стоит Эдварда. Она промокла до нитки, видно, долго стояла
на дожде, но она улыбается.

Ну вот! - думаю я, и меня охватывает злость, я изо всех сил сжимаю
ружье и, не обращая никакого внимания на ее улыбку, я иду ей навстречу.

- Добрый день! - кричит она первая.

Я сначала подхожу еще на несколько шагов и только тогда говорю:

- Привет вам, дева красоты!

Ее передергивает от этой игривости. Ах, я сам не соображал, что говорю!
Она улыбается робко и смотрит на меня.

- Вы были в горах? - спрашивает она. - Так, значит, вы промокли. Вот у
меня платок, возьмите, он мне не нужен... Нет! Вы не хотите меня знать. -
И она опускает глаза и качает головой.

- Платок? - отвечаю я и морщусь от злобы и удивленья. - Да вот у меня
куртка, не хотите ли? Она мне не нужна, я все равно отдам ее первому
встречному, так что берите, не стесняйтесь. Любая рыбачка с радостью ее
возьмет.

Я видел, что она ловит каждое мое слово, она вся напряглась, и это
вовсе к ней не шло, у нее оттопырилась нижняя губа. Она так и стоит с
платком в руке, платок белый, шелковый, она сняла его с шеи. Я стаскиваю с
себя куртку.

- Бога ради, скорее наденьте куртку! - кричит она. - Зачем вы, зачем?
Неужто вы так на меня сердитесь? О господи, наденьте же куртку, вы
промокнете насквозь.

Я натянул куртку.

- Вам куда? - спросил я безразлично.

- Да так, никуда... Не пойму, зачем было снимать куртку...

- Куда вы подевали барона? - спрашиваю я далее. - В такую погоду граф
едва ли на море...

- Глан, я хотела вам сказать одну вещь...

Я обрываю ее:

- Смею ли просить вас передать поклон герцогу?

Мы глядим друг на друга. Я готов оборвать ее снова, как только она
раскроет рот. Наконец у нее страдальчески передергивается лицо, я отвожу
глаза и говорю:

- Откровенно говоря, гоните-ка вы принца, мой вам совет, йомфру
Эдварда. Он не для вас. Поверьте, он все эти дни прикидывает, брать ли вас
в жены или не брать, что для вас не так уж лестно.

- Нет, не надо об этом говорить, ладно? Глан, я думала о вас, вы готовы
снять с себя куртку и промокнуть ради другого человека, я к вам пришла...

Я пожимаю плечами и продолжаю свое:

- Взамен предлагаю вам доктора. Чем не хорош? Мужчина во цвете лет,
блестящий ум. Советую вам подумать.

- Выслушайте меня. Всего минуту...

- Эзоп, мой пес, ждет меня в сторожке. - Я снял картуз, поклонился и
опять сказал: - Привет вам, дева красоты.

И я пошел.

Тогда она кричит, кричит в голос:

- Нет, не разрывай мне сердце. Я пришла к тебе, я ждала тебя тут и
улыбалась, когда тебя увидела. Вчера я чуть рассудка не лишилась, я думала
все об одном, мне было так плохо, я думала только о тебе. Сегодня я сидела