Чтение 4–й страницы книги ~Песня певца за сценой~

году вне определенной даты и праздника, когда печь пироги естественно и
привычно, Маруся пекла пирог без видимого повода в обычный будний день.

Причины происходящего никто не понимал. В какой-то день Маруся с утра
испытывала жгучую потребность испечь пирог. Противиться влечению она не
имела сил: желание взбухало в ней и росло.

Она наперед знала исход, но поделать с собой ничего не могла, охота
испечь пирог жгла невыносимо - не осилить, не совладать.

Когда становилось невмоготу, Маруся надевала чистый фартук и
замешивала тесто. Она солила сколько надо, клала яйца и сахар, добавляла
масло и специи, в поисках которых обшаривала киевские рынки.

Надо отдать ей должное: не было случая, чтобы Маруся не положила в
пирог то, что полагается по рецепту, и если не имела сама, обходила всю
квартиру, весь дом или всю улицу.

Она усердно колдовала над пирогом, украшала с выдумкой и фантазией,
словно ей предстояло выставить его напоказ.

Да, в этот день она пекла пирог с особым усердием, и, конечно, пирог
удавался на славу, иначе быть не могло.

Удостоверившись, что пирог удался, Маруся аккуратно помещала его на
стул, на который каждый день, возвратясь с работы, садился за ужином
Кирилл.

Покончив с пирогом, Маруся мыла голову, укладывала с помощью бигуди
волосы, надевала нарядное платье, красила глаза и губы и, подсев к столу,
терпеливо ждала мужа. Стул, на котором лежал пирог, прикрывала спадающая
со стола скатерть.

Кирилл приходил с завода усталый и голодный, тщательно мыл руки,
благоухающая Маруся ждала мужа, сгорая от нетерпения, глаза ее лихорадочно
блестели, могло показаться, она изнывает от любовной страсти и вот-вот
изойдет.

Разумеется, муж садился в пирог, другого было не дано. В этот день он
обречен был угодить в пирог, приготовленный женой для него с такой
любовью.

Угодив в свежий, еще теплый пирог, Кирилл не вскакивал тотчас с
руганью и проклятиями, нет, он сидел, чуть наклонив голову, как будто
прислушивался к чему-то и размышлял. Видно, боялся себя расплескать.

Между тем Маруся раздувала ноздри от возбуждения, и похоже, ее бил
озноб.

- Я целый день старалась, целый день!.. - начинала она с упреком, в
голосе ее сквозили трагические нотки. - Целый день я старалась, чтобы мужу
любимому угодить. И вот благодарность! - Маруся как актриса, вскидывала
руки вверх.

Любимый сидел в пироге, она упрекала его за то, что он надругался над
самым святым, голос жены дрожал от обиды. Распаляясь, она обвиняла его в
подлом умысле и гнусных намерениях: он сознательно сел в пирог, чтобы
оскорбить ее чувства, он всегда относился к ней плохо и никогда
по-настоящему не любил.

Сидя в пироге, Кирилл терпеливо сносил обвинения. Маруся в досаде на
его безответность разгоралась сердцем, голос ее начинал звенеть, она
негодовала искренне и чисто, обвиняя его во всех смертных грехах, главным
из которых было отсутствие любви.

Наконец, он не выдерживал.

- Прекрати! - остерегал он ее мрачно, но Маруся уже не могла
остановиться.

- Не затыкай мне рот! - отрезала она в ответ и продолжала гневно
обличать мужа.

В конце концов, он осекал ее меткой оплеухой. Маруся умолкала на
полуслове, на лице ее появлялась странная усмешка, явное торжество: еще
бы, она добилась своего, несмотря ни на что.

Маруся порывисто смахивала пирог на пол, тело ее содрогалось от
возбуждения, глаза горели; очертя голову она кидалась в драку.

Понять и объяснить это было никому не под силу: раз в году они
немилосердно дрались, в другое время жили душа в душу.

После драки, избитая до полусмерти, Маруся испытывала болезненное
удовлетворение и улыбалась обессиленно, но с облегчением, словно перенесла
тяжелую болезнь и пошла на поправку. Лицо ее светилось тихой радостью и
умиротворением. И до следующей драки они относились друг к другу с кроткой
нежностью и вниманием.

Германов мог лишь догадываться. Похоже, раз в году женщина
задумывалась над чувствами мужа, решив, что он к ней охладел. И похоже,
она в тревоге стремилась привлечь его внимание, чтобы удостовериться в
мысли, что муж неравнодушен к ней.

В этом заключалась некая загадка. Раз в году женщина с особым тщанием
пекла пирог, но никого не угощала - напротив, делала все, чтобы муж -
любимый и единственный - сел в пирог. Не было случая, чтобы ей это не
удалось.

Избив жену, Кирилл включал проигрыватель и в тишине сосредоточенно
слушал арию, наклонив лицо и супя брови от напряженного внимания. И сейчас
доктор с любопытством взирал на него.

- С детства слушаю, - неожиданно сообщил Кирилл. - Эту арию мой отец
любил.

- Неужели?! - весело вскинул брови Германов. - Неужели?!

- Только ее и слушал. Нравилась она ему очень. И сейчас крутит.
Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.

- Интересно, - покачал головой доктор. - Часто видитесь?

- Мы с ним расплевались давно, - помрачнел хозяин. - Он сам по себе,
а я сам. Знать его не хочу.

Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка
закончилась, сухой мерный треск нарушал тишину. Хозяин в прежней
рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после
которой голос певца снова наполнил комнату.

Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он обернулся: хозяин
сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала, замерев, с покорностью и
кротким смирением на лице.

Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по
своим законам, за каждой дверью таился целый мир, и Германов шел мимо
чужого существования, которое, говорят, потемки.

Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров.
Живописные парки, дома на склонах, бульвары и уютные зеленые спуски
погружены в густой душноватый воздух, нагретые за день камни излучают
тепло.

Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали где-то, и
как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный для буднего дня в белом
отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он сам себе
сшил.

Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой, поджарый, в
теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины выдают возраст. Однако он
моложав, никакой старческой скованности, в движениях полная свобода,
слабая ироническая усмешка на губах.

В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся на
холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске. Киевские улицы к
исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый
муравейник, проснувшийся после зимней спячки.

Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг - рядом и
поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно все, что
он видел, никак его не касалось. Он как бы скользил по краю общего
оживления, не погружаясь, - присутствовал и уходил, не посторонний и не
свой.

Из контор, из присутственных мест высыпают тучи привлекательных
молодых женщин и девушек, в воздухе висит дробный стук каблуков, город
охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение, похожее на озноб -
сколько лиц, сколько глаз!

Но - мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив на лице улыбку, словно
знает что-то, о чем другие не догадываются.

Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар познабливало слегка:
среди общего веселого оживления накатывается тихая печаль, которую
приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но и в большом
городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет
грудь.

Старый ботанический сад за уличной решеткой был как остров в
городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.

В саду тенистые аллеи вели в заросший овраг, на краю сада, отражая
солнце, сверкала оранжерея, похожая на стеклянный храм. За стеклом высокие
пальмы манили в далекие края. По ночам яркие лампы, под стать южному
солнцу, заливали светом тропический мир, и оранжерея горела в темноте,
словно драгоценный камень.

Мимо решетки ботанического сада, мимо станции метро и больницы
Германов бульваром вышел к университету. Внушительное красное здание с
колоннами стояло на вершине обширного холма, по которому в разные стороны
сбегали крутые зеленые улицы.

Доктор пересек Владимирскую и оказался в парке. За спиной увял
городской шум, словно доктор прикрыл за собой дверь.

В центре парка против главного входа в университет стоял на высоком
постаменте памятник поэту Шевченко, доктор миновал его и направился
дальше.

Германов любил этот час, когда под вечер на Киев накатывается веселое
половодье: блеск глаз, цветение улыбок, плеск голосов, гомон толпы,