Владимир ГОНИК

ПОГРУЖЕНИЕ

Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверь и, стуча
каблуками, резво пробежала по асфальту - словно из пулемета прострочила:
звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.

Машина продолжала стоять, точно шофер раздумывал, минуту спустя
сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго
набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно
тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды
на возвращение.

Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и
медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.

Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает
кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал,
наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал
восхождение.

Было Крещенье, трескучий мороз. Уже почти полгода я практиковал в той
местности врачом. Это был закрытый военный санаторий, куда после института
меня определили подневольно на три года; едва я приехал, с меня тотчас
взяли клятву, вернее, я дал обет блюсти тайну, скрепил обещанье подписью.

Много лет я верно хранил тайну, стерег исправно до той поры, пока
страна, которой я присягал, не пошла прахом. И теперь я свободен -
свободен! - теперь я волен в своих поступках и словах. А потому - вот вам
все без утайки, как на духу, - военная тайна, большой секрет.

Санаторий располагался в древнем монастыре на вершине холма, который
огибала холодная чистая речка Разводня, впадающая в Москву-реку. О любую
пору монастырь выглядел привлекательно: летом - среди густой зелени, зимой
- на заснеженных холмах...

Монастырь был похож на картинку из детской книжки: высокие стены,
терема, крутые кровли, башни с бойницами, толчея шпилей и куполов,
поднимающихся над деревьями, среди которых преобладали могучие старые вязы
и раскидистые корявые липы; в пору цветения душистый медовый запах
пропитывал все вокруг, умиротворяя пчел и людей. Благословен липовый цвет,
дарующий нам покой!

Поначалу приезд капитана не сулил никому особых хлопот - ни НАТО, ни
Варшавскому пакту. По правде сказать, кроме дежурного персонала капитана
никто не заметил: в приемном отделении он предъявил путевку, оформил
документы и по распорядку дня отправился в столовую, где получил
причитающийся ему завтрак. В назначенное время он пришел ко мне, своему
лечащему врачу, и доложил по форме, стоя у порога, о том, что прибыл в
очередной отпуск для прохождения курса лечения.

Честно говоря, нужды в лечении не было, но - положено, положено,
положено! - по заведенному свыше порядку, которому мы оба безропотно
подчинялись, он и я. Раз и навсегда летному и подводному составам было
определено лечиться каждый год в санатории, приказы, как водится, не
обсуждают, в этом и состоит высший смысл субординации. И потому у капитана
не было выбора: хочешь-не хочешь - лечись!

Когда я увидел его черную флотскую форму и обветренное лицо, в
кабинете вдруг отчетливо запахло морем, пол качнулся, как палуба, и меня
потянуло внезапно куда-то - прочь от надоевшей сухопутной жизни.

Круглый год окрестности Звенигорода одаряют человека немыслимой
красотой. Тихая Москва-река кружит неспешно среди лугов и лесов, в воде
отражается местное небо и обрывистые прибрежные холмы, на которых растут
высокие корабельные сосны; когда задувает ветер, сосны гибко
раскачиваются, исходят скрипом и стонами, и шум ветра катится по вершинам,
словно гул поезда, бегущего вдаль.

В санаторий капитан ехал за тридевять земель: из военного городка на
Кольском полуострове. Кто бывал, тот знает, что такое гарнизонная жизнь на
севере. Куда ни глянь, повсюду голые мрачные сопки, унылые одинаковые
дома, раскиданные по склонам на каменистых пустырях. Изо дня в день дует
сильный порывистый ветер, к морю сбегают безлюдные ухабистые улочки,
плотная лежалая темень тяжким гнетом давит городок с осени до весны. Снег
и ночь, однако, скрывают истинную причину одичания. На исходе полярной
ночи, едва во мгле проклюнется солнце и забрезжит за сопками свет,
откроется несусветная грязь, горы хлама, разбитые дороги, пятна сырости и
потеки на стенах, угольный шлак и копоть котельных, лужи мазута, свалки на
задворках, скопления металлических бочек, тошнотворные помойки - на свету
становится явной мерзость запустения, и повсюду, куда падает взгляд,
сквозит внятная обреченность.

Отметим, что в стороне, а тем более поодаль от людей и жилищ, север
производит сильное впечатление: полярная тундра, береговые утесы, море -
дикая красота, величие, гордый вид, но чем ближе к местам обитания, тем
отчетливей тлен и вырождение.

В северных гарнизонах смертная тоска, как ржавчина, точит сердце,
редкий человек не впадет в уныние за долгую полярную ночь. И понятно, что
означает для обитателя гарнизона отпуск и путешествие в южном направлении.

От Москвы до Звенигорода электричка идет час с лишним, санаторий
подавал к станции автобус. С высокого гребня шоссе перед приезжими
распахивалась неоглядная ширь - излуки Москва-реки, теснящиеся вдали крыши
посадов, за ними выстилающий распадки лес, и уже совсем далеко, на излете
взгляда, небо прокалывали монастырские башни, шпили и купола.

Капитан приехал с первым автобусом, черная морская шинель резко
выделялась в белом заснеженном пространстве. Солнце затапливало снег, ярко
сверкали золотые погоны и начищенные медные пуговицы, капитан, улыбчиво
щурясь, медленно шел по скрипучему насту с кожаным чемоданом в руке.

Капитана можно было понять. После северных сумерек солнце слепило
глаза, горело в схваченных морозом стеклах, сияло на крестах и куполах,
светились заиндевелые деревья и крепостные стены, повсюду царила
ослепительная белизна.

В стороне за деревьями проносились лыжники: невесомо и плавно, точно
во сне, скользили бесшумно, вскидываясь легко, словно хотели взмыть вверх,
и выгибая пружинисто спину, каждым шагом бросали себя в полет.

Приезжих охватывало ощущение чистоты, уюта, общего лада и гармонии, а
ближайшее будущее сулило безмятежные дни, новые знакомства, танцы по
вечерам, курортный флирт, легкое безоблачное существование, и это было уже
не просто ясное морозное утро, но особый белый праздник, ниспосланный
свыше. Это было предчувствие счастья, сладостное ожидание, подлинная
радость - сродни той, какую испытываешь в детстве накануне Рождества,
когда в дом привозят елку.

Едва появился капитан, в санатории повеяло соленым ветром, у всех в
груди проснулось смутное томление, какое вызывают дальние странствия,
чужие берега и порты. Впрочем, не мудрено: всем нам, сухопутным сидельцам,
осточертели наши места и тянет, тянет неодолимо, тянет и зовет морская
даль.

Стоя у порога, капитан смотрел сдержанно, но приветливо и дружелюбно,
немолодой, однако моложавый, плотный, коренастый, медное обветренное лицо,
седые виски, седые усы - серьезный, уверенный в себе, симпатичный человек,
в котором угадывалось бремя власти; расспросив его и осмотрев, я назначил
лечение, полный курс, как положено.

До водолечебницы капитан не дошел. Чтобы туда попасть, следовало
пересечь монастырский двор. Весь путь занимал одну-две минуты, не больше.
Только и предстояло, что одолеть сто шагов по гладкой дорожке, выложенной
старыми монастырскими плитами, однако капитан к месту назначения не
прибыл, потерялся в пути.

Вероятно, осиль он эти сто шагов и доберись до водолечебницы, ему бы
уже никуда не деться: железный распорядок санатория стережет пациента на
каждом шагу.

Да, попади капитан сразу в уготованную ему ванну, все было бы, как
должно быть: двадцать четыре безоблачных дня, похожих на пребывание в раю.
Надо сказать, что режим в санатории сродни поезду, который с запертыми на
ключ дверьми катит по рельсам строго по расписанию - на ходу не выскочишь,
не надейся.

Исполненный решимости принять назначенную ему ванну, капитан
прихватил с собой банные принадлежности - полотенце, мыло, мочалку и
честно отправился в путь. Он уже миновал монастырскую трапезную,
Рождественский собор и царский дворец, в котором были устроены палаты для
молодых офицеров, как вдруг навстречу потянуло духами.

Женщины в санатории жили в бывшем братском корпусе, где в кельях
прежде обитали монахи: монастырь был мужским, но женщин в санаторий
принимали, хотя в сравнении с мужчинами их было намного меньше - все
наперечет и каждая нарасхват.

Учуяв духи, капитан глянул мельком и остолбенел. У него даже грудь
заныла от недобрых предчувствий. И хотя по натуре он был человек не
впечатлительный, однако не мог с собой совладать: в эти минуты он дышать
забыл. И потом, позже, впоследствии ему мнилось, что у него сердце
остановилось, пока он потерянно разглядывал поспешающую навстречу женщину.

Если начистоту, это была обыкновенная провинциальная бабенка, бойкая
и смазливая, но ничего особенного, ни породы, ни выучки, захолустный шик,
королева военторга. Обычно такие всю жизнь проводят на перекладных между
гарнизонами, однако нередко среди них попадаются и смышленые, которые
выбиваются в большие города и даже в столицы.

Плечи женщины украшала рыжая, в возрасте лиса, видно, досталась от
матери или даже от бабушки - черные бусины-глаза ярко поблескивали на
солнце; свернувшись клубком, лиса хитро поглядывала на дорогу.

Можно только гадать, почему первая встречная произвела на капитана
такое неизгладимое впечатление. Возможно, слишком разительной была