Грэм Грин

Меня создала Англия

Раз я живу - не умирать же мне с голоду.

Уолт Дисней. Кузнечик и муравей

1

Видимо, она ждала любовника. Без малого час просидела она на высоком
табурете, вполоборота к стойке, не сводя глаз с вращающейся двери. За ее
спиной под стеклянным колпаком стопкой громоздились бутерброды с ветчиной,
шипели спиртовые чайники. Когда дверь открывалась, внутрь вползал едкий
запах машинной гари. От него сводило кожу на лице и скулы.

- Еще джин. - Уже третья рюмка. Негодяй, подумала она с нежностью, я же
умираю с голоду. Научившись пить шнапс, она и джин проглотила залпом;
хорошо бы с кем за компанию, но компании не было. Мужчина в котелке,
поставив ногу на медный приступок и облокотившись на стойку, тянул пиво,
что-то говорил, опять прикладывался к кружке, вытирал усы, что-то говорил,
посматривал на нее.

Через пыльное дверное стекло она вгляделась в шумную темноту снаружи. В
тусклый прямоугольник сыпали искрами машины, сигареты, тележка выбивала
искры на асфальте. Дверь крутанулась, заглянула усталая старуха, кого-то
не нашла.

Она поднялась с табурета; мужчина в котелке следил за ее движениями,
официантки бросили вытирать посуду, смотрели. Их мысли барабанили ей в
спину: не дождалась, значит? Интересно, что он из себя представляет?
Поиграл и бросил? Она стояла в дверях, искушая их любопытство: ее
забавляла обступившая тишина - глубокая и внимающая.

Ее взгляд обежал пустые голубые рельсы, скользнул по платформе и
уткнулся в дальние фонари и книжные киоски; потом она вернулась к своему
табурету, чувствуя, как облепившие ее чужие мысли отлетают вместе с чайным
паром, официантки протирали стаканы, мужчина в котелке потягивал пиво.

- Дальше будет хуже. Возьмите, к примеру, шелковые чулки.

- Еще джин... - Теперь она только пригубила, опустила рюмку на стойку и
стала торопливо краситься, словно спохватившись, что в горячке ожидания
пренебрегла обязанностями. Уверенная, что он уже не придет, а еще час надо
чем-то себя занимать, она про них и вспомнила: рот, нос, щеки, брови. -
Фу-ты, черт! - Сломался карандаш для бровей, и упавший на пол грифель она
растерла носком туфли. - Фу-ты, черт! - ей было наплевать, что ее опять
обступает любопытство, холодное и враждебное. А ведь это все равно, что
разбить зеркало, - плохо, не к добру. Уверенность покидала ее. Она уже
сомневалась, узнает ли брата, если он соблаговолит явиться.

Но узнала сразу: шрамик под левым глазом, круглое лицо, которое всегда
казалось неожиданно осунувшимся, лицо утомленного ребенка, и
настораживающее даже посторонних добродушие.

- Кейт, - он был весь раскаяние, - прости, что опоздал. Я не виноват.
Видишь ли... - и насупился, готовый встретить недоверие. И целуя его,
обнимая, чтобы убедиться в его реальности, в том, что он-таки пришел и они
опять вместе, она думала: а с какой стати верить ему? Он рта не откроет
без того, чтобы не соврать.

- Хочешь моего джина? - Он пил медленно, и она, как о себе самой,
уверенно поняла, что он встревожен.

- Ты не изменился.

- А ты изменилась, - сказал он. - Ты очень похорошела, Кейт. - Вот оно,
думала она, обаяние, твое проклятое пленительное обаяние. - Благополучие
тебе к лицу. - Она всматривалась в него, придирчиво разглядывала, как он
одет, искала признаки, что сам он в эти годы видел мало благополучия.
Впрочем, один хороший костюм у него всегда был. Высокий, широкий в плечах,
худощавый и немного утомленного вида, со шрамом под левым глазом, он сразу
привлек внимание официанток. - Пожалуйста, пива, - и официантка буквально
распласталась на стойке: Кейт перехватила зажегшийся в его глазах лучик
обаяния.

- Куда пойдем ужинать? Где твои чемоданы? - Он чуть подался от стойки и
поправил школьный галстук.

- Дело в том, что... - начал он.

- Ты со мной не едешь, - сказала она с печальной уверенностью. Даже
удивительно, как у нее сразу опустились руки: ведь ему как дом родной эта
комната, клубы дыма за дверью, выдохшееся пиво, "Гиннес вам полезен" и
"Уортингтон вас выручит" - в нем самом та же самоуверенность и нахрапистый
тон рекламы.

- Откуда ты знаешь?

- Я всегда знаю. - Действительно, она всегда знала наперед; она была на
полчаса старше; порою ее угнетала мысль, что за эти несчастные полчаса она
расхватала мужские качества - твердый характер, напористость, а ему
оставила лишь обаяние, которого так не хватает женщинам. - Тебе что же, не
дают работу в Стокгольме?

Он облучил ее улыбкой; опустив обе ладони на ручку зонта (перчатки,
подумала она, нужно почистить), он привалился спиной к стойке и лучисто
улыбнулся ей. Всем своим видом он как бы предлагал: поздравьте меня, и его
беспокойные глаза, смешливые и добрые, хитрили с ней, точно фары
подержанного автомобиля, который тут подкрасили, там навели блеск - и
выставили продавать. И он бы убедил кого хотите в том, что на сей раз
поступил умнее некуда, - кого угодно, только не ее.

- Я уволился.

Знакомая история. Каждый год эта роковая фраза оглушала отца,
подтачивая его последние силы. Отец боялся подходить к телефону: "Я
уволился". "Я уволился..." - и в голосе даже гордость, словно совершен
похвальный поступок, а потом пошли телеграммы с Востока, отец распечатывал
их дрожащими пальцами. "Я уволился" - из Шанхая, "Я уволился" - из
Бангкока, "Я уволился" - из Адена; он безжалостно подбирался ближе, ближе.
До самой смерти отец верил буквальному смыслу этих телеграмм, которые не
фамильярничали даже с близкими и были подписаны полным именем: Энтони
Фаррант. Но Кейт - она знала больше, и за написанным слышала: уволили.
Меня уволили. Уволили.

- Давай выйдем, - предложила она. Нехорошо унижать его перед
официантками. И опять эта гулкая внимающая тишина и провожающие взгляды. В
дальнем конце платформы она начала расспросы.

- Сколько у тебя денег?

- Ни гроша, - сказал он.

- Тебе же оплатили последнюю неделю. Если ты за неделю предупредил, что
увольняешься.

- Собственно говоря, - протянул он, играя на фоне дымящегося металла,
посвечивая себе зеленым огоньком семафора, ждавшего экспресс с восточного
побережья, - собственно говоря, я ушел сразу. Вопрос чести, иначе было
нельзя. Ты не поймешь.

- Возможно.

- И потом, до денег хозяйка поверит мне в долг.

- А сколько это протянется?

- А-а, через недельку что-нибудь найду. - Завидная вроде бы выдержка, а
на деле полная беспомощность. Просто-напросто он уповал на то, что деньги
сами подвернутся, и они-таки подворачивались: старый однокашник узнал его
на улице по галстуку, остановил, помог с работой; он сбывал родне
пылесосы; он не постесняется обвести вокруг пальца неопытного провинциала;
на крайний случай оставался отец.

- Не забывай: отец уже не поможет.

- Как прикажешь тебя понимать? Я не нахлебник. - Он вполне искренне
верил, что никогда не был нахлебником. Брал взаймы - это да, его долги
родным должны уже составлять приличную сумму, но это долги, а не подачки;
в один прекрасный день его "проект" увенчается успехом - и он со всеми
расплатится. Закрывшись от дыма и пережидая, когда пройдет экспресс, Кейт
вспомнила некоторые его проекты: скупить в библиотеках старые романы и
продавать в деревнях; грандиозная "посылочная" идея: специальная контора
упаковывает рождественские подарки, сама разбирается с почтой - и все за
два пенса; собственного изобретения рукогрейка (в полую ручку зонта
закладывается кусок раскаленного угля). Послушать его - вполне разумные
проекты, не придерешься, за исключением одного несчастного обстоятельства:
что он сам брался их осуществить. - Мне нужен только капитал, - объявлял
он, и его оптимизма не могла поколебать даже мысль о том, что больше пяти
фунтов ему никто и никогда не доверит. И тогда он пускался в предприятие
без всякого капитала; по субботам и воскресеньям в доме появлялись
странные гости: мужчины постарше, но в таких же школьных галстуках и тоже
бурлившие энергией, хотя потише. Потом дело сворачивали, и длинные и
запутанные счета выявляли поразительную истину: потерял он ровно столько,
сколько занял. - Будь у меня настоящий капитал! - сокрушался он, никого не
виня и никому не возвращая долга. Новые долги прибавлялись к старым, но
"нахлебником" он никогда не был.

Для тридцати трех лет, думала она, у него слишком моложавое лицо, все
еще лицо школьника, которое чуть подсушил морозный денек. Он и казался
школьником, набегавшимся в холод за футбольным мячом. Его внешность
раздражала ее, потому что должен, наконец, человек стать взрослым, но
прежде чем она решилась высказать ему все начистоту, у нее опять защемило
сердце от его нелепой наивности. Он был безнадежно беспомощен в мире
бизнеса, который она так хорошо знала, в котором чувствовала себя как рыба
в воде; он был только способный ребенок среди способных на все взрослых
людей - он обманывал, но по мелочам. Свыше тридцати лет читала она его
мысли, переживала, как свои, его страхи, и знала, что он способен
обнаружить неожиданные качества. Есть вещи, которые он никогда не позволит
себе сделать. И в этом, подытожила Кейт, они совершенно разные.