Чтение 46–й страницы книги ~Суть дела~

господне, как они говорят, "сподобиться благодати". Вот это правильный
ответ, и другого быть не может: надо спасать свою душу, а Элен бросить на
произвол Багстера и отчаяния. Будь разумным, говорил он себе, признай, что
отчаяние проходит (правда, проходит?) и любовь проходит (но разве не
поэтому отчаянию не бывает конца?), через несколько недель или месяцев
Элен успокоиться. Она провела сорок дней в лодке посреди океана, Пережила
смерть мужа, ей ли не пережить такую безделицу, как смерть любви? Так, как
переживу ее я, - знаю, что переживу.

Он остановил машину у церкви, но, опустив голову, так и остался сидеть.
Смерть никогда не приходит, если ее очень зовешь. Есть, конечно, обычное,
честное, но "несправедливое" решение - бросить Луизу, нарушить данную себе
клятву, уйти в отставку. Бросить Элен на Багстера или Луизу неизвестно на
кого. Выхода нет, подумал он, поймав в зеркале отражение замкнутого,
незнакомого лица, выхода нет. Ожидая отца Ранка возле исповедальни, он
опустился на колени и стал повторять слова единственной молитвы, которая
пришла ему в голову. Даже слова "Отче наш" и "Богородицы" и те он забыл.
Он молился о чуде: "Господи, убеди меня. Дай мне почувствовать, что я стою
больше, чем эта девочка". И молясь, он видел не лицо Элен, а лицо
умирающего ребенка, который звал его отцом; лицо, смотревшее на него с
фотографии на туалете, и лицо двенадцатилетней негритянки, которую
изнасиловал, а потом зарезал матрос, - оно уставилось на него слепыми
глазами в желтом свете керосиновой лампы. "Дай мне возлюбить себя превыше
всего. Дай мне веру в твое милосердие к той, которую я покидаю". Он
услышал, как отец Ранк прикрыл за собой дверь исповедальни, и опять
скорчился от тошноты, подступившей к горлу. "Господи, - сказал он, - если
же вместо этого я покину тебя, покарай меня, но дай хоть немного счастья
им обеим". Он вошел в исповедальню. Ему казалось, что чудо все еще может
свершиться. Даже отец Ранк может хоть раз найти нужные слова, правильный
ответ... Став на колени в этом стоячем гробу, он сказал:

- С тех пор как я в последний раз исповедовался, я совершил
прелюбодеяние.

- Сколько раз?

- Не знаю, отец мой. Много раз.

- Вы женаты?

- Да.

Он вспомнил тот вечер, когда отец Ранк чуть не расплакался перед ним,
признаваясь в своем бессилии помочь людям... Пытаясь соблюсти безымянность
исповеди, отец Ранк, наверно, сам это вспоминает. Скоби хотелось сказать:
"Помогите мне, отец мой, убедите меня в том, что я поступаю правильно,
покидая ее на Багстера. Заставьте меня поверить в милосердие божие", - но
он молча стоял на коленях и ждал; он не чувствовал ни малейшего дуновения
надежды.

- Вы согрешили с одной женщиной? - спросил отец Ранк.

- Да.

- Вы должны перестать с ней встречаться. Это возможно?

Он покачал головой.

- Если вам нельзя ее не видеть, вы не должны оставаться с ней наедине.
Вы обещаете - богу, а не мне?

А он думал: как глупо было ожидать от него вещего слова. Это просто
формула, тысячу раз слышанная тысячами людей. Люди, видимо, обещают,
уходят, а потом возвращаются и каются снова. Неужели они верят, что больше
не будут грешить? Он думал: я обманываю людей каждый день, но не стану
обманывать ни себя, ни бога. И ответил:

- Я бы зря пообещал это, отец мой.

- Вы должны обещать. Нельзя стремиться к цели, пренебрегая средствами.

Можно, думал он, еще как можно: можно желать мира и победы, не желая
превращать города в руины. Отец Ранк сказал:

- Вряд ли мне нужно вам объяснять, что исповедь и отпущение грехов - не
пустая формальность. Отпущение грехов зависит от вашего душевного
состояния. Приходить сюда и преклонять колена недостаточно. Прежде всего
надо осознавать свой грех.

- Это я понимаю.

- И у вас должно быть искреннее желание исправиться. Нам сказано, что
мы должны прощать брату нашему до семижды семидесяти раз, и нечего
бояться, что бог менее милостив, чем мы, но никто не может простить того,
кто упорствует в своем грехе. Лучше семьдесят раз согрешить и каждый раз
покаяться, нежели согрешить раз и не раскаяться в своем грехе.

Он видел, как отец Ранк поднял руку, чтобы отереть пот, заливающий
глаза; в жесте этом, казалось, было столько усталости. Он подумал: к чему
я его утомляю? Он прав, конечно же, он прав! Глупо было рассчитывать, что
в этом душном ящике я обрету твердость духа... Он сказал:

- Видно, мне не следовало приходить, отец мой.

- Я не хочу отказывать вам в отпущении грехов, но, может быть, если вы
уйдете и немножко подумаете, вы вернетесь сюда в более подходящем
состоянии духа.

- Да, отец мой.

- Я буду молиться за вас.

Когда Скоби вышел, ему показалось, что он впервые в жизни забрел так
далеко, что потерял из виду надежду. Теперь, куда ни глянь, надежды нет
нище - только мертвый бог на кресте, гипсовая богоматерь да аляповатые
изображения страстей господних - преданий незапамятных времен. Теперь
перед ним раскинулась страна, где правят отчаяние и безысходность.

Он поехал в полицейское управление, взял папку с бумагами я вернулся
домой.

- Как ты долго, - сказала Луиза.

Он не знал, что ей солгать, но слова родились сами собой.

- У меня опять заболело сердце, и я решил подождать, пока боль пройдет.

- Как по-твоему, тебе можно пить?

- Да, пока не скажут, что нельзя.

- А ты сходила к доктору?

- Непременно.

В эту ночь ему снилось, что он в лодке и его несет по такой же
подземной реке, по какой ехал герой его детства Алан Куотермейн к
потерянному городу Милозису. Но у Куотермейна были спутники, а он один -
нельзя считать спутником мертвое тело на носилках рядом с собой. Он знал,
что ему надо торопиться; трупы в этом климате сохраняются очень недолго, и
ноздри его уж вдыхали запах тления. Но сидя в лодке и направляя ее к
середине протока, он вдруг понял, что смердит не труп, а его собственное
живое тело. В жилах у него застыла кровь, он попытался поднять руку, но
она повисла как плеть. Он проснулся и увидел, что его руку взяла Луиза.

- Милый, нам пора идти.

- Идти? - спросил, он.

- Мы идем с тобой в церковь, - сказала она, и он снова заметил, как
внимательно она к нему приглядывается. Какой толк снова лгать, чтобы снова
добиться отсрочки? Интересно, что ей сказал Уилсон? И что можно выдумывать
неделя за неделей, отговариваясь работой, нездоровьем, забывчивостью,
чтобы избежать развязки возле алтаря? Он думал с отчаянием: все равно я
уже проклят, что мне терять?

- Хорошо, - сказал он, - сейчас пойдем. Я встаю. - Он был поражен,
когда она сама подсказала отговорку, дала ему повод еще раз увильнуть.

- Милый, если ты плохо себя чувствуешь, полежи. Я ее хочу тащить тебя
насильно.

Но отговорка, казалось ему, была и ловушкой. Он видел, что тут западня,
чуть-чуть присыпанная землей. Воспользоваться поводом, который она
предлагает, - все равно, что ковыряться в своей вине. Раз и навсегда, чего
бы ему это ни стоило, он очистит себя в ее глазах, даст ей уверенность,
которой ей не хватает.

- Нет-нет, я пойду с тобой.

Он вошел с нею в церковь будто впервые - таким он был здесь чужим.
Беспредельное пространство уже отделяло его от всех этих людей, которые
молились, преклонив колена, и скоро с миром в душе причастятся тела
Христова. Он тоже опустился на колени и сделал вид, будто молится.

Слова обедни звучали как обвинительный приговор. "Я приступлю к алтарю
божию - к богу, дарующему радость юности моей". Но радости не было ни в
чем. Он взглянул сквозь раздвинутые пальцы, гипсовые статуи девы Марии и
святых, казалось, протягивали руки всем, кроме него. Он был незнакомый
гость на балу, с которым никто не здоровался. Ласковые, накрашенные улыбки
были обращены, увы! не к нему. Когда хор запел "Kyrie eleison" [Господи,
помилуй (греч.)], он снова попробовал молиться. "Боже, помилуй... Господи,
помилуй..." - но страх и стыд перед тем, что он намерен был совершить,
сковали его мозг. Те растленные священнослужители, которые правили черную
обедню, освящая хлеб над нагим женским телом в обряде нелепого и
чудовищного причастия, обрекали себя на вечные муки, но они хотя бы
испытывали чувство более сильное, нежели человеческая любовь: ими владела
ненависть к богу или какая-то извращенная преданность врагу божию. А у
него-то нет ни любви к греху, ни ненависти к богу; как может он ненавидеть
бога, который добровольно предает себя в его руки? Он был готов совершить
кощунство из-за любви к женщине, да и любовь ли это или просто чувство
сострадания и ответственности? Он снова попытался оправдаться: "Ты сам
можешь о себе позаботиться. Ты каждый день переживаешь свою Голгофу. Ты
можешь только страдать. Погибнуть навеки ты не можешь. Признай, что я
должен раньше думать о них, а потом о тебе". А я, размышлял он, глядя на
то, как священник наливает вино и воду в чашу, готовя ему на алтаре
трапезу вечного проклятия, я на последнем месте. Я ведь помощник
начальника полиции, в моем распоряжении сотня людей, я лицо ответственное.
Мое дело заботиться о других. Я создан для того, чтобы служить.

Sanctus. Sanctus. Sanctus [свят, свят, свят (лат.)]. Начался канон.
Бормотание отца Ранка у алтаря беспощадно приближало роковую мину ту. "В
мире твоем устроить все дни жизни нашей... дабы спастись нам от вечного
проклятия". Pax, pacis, pacem - все падежи слова "мир" барабанным боем