Чтение 34–й страницы книги ~Долгая воскресная помолвка~

сестрами по отцу, что лишало это событие определенной доли драматизма. Как
говорит Бенедикта, "такие вещи случаются".
Отпустив господина Мишло, Матильда ложится загорать на террасе с видом
на озеро. Она просит Сильвена принести ей шкатулку из красного дерева,
откуда достает лишь письмо с признаниями Элоди Горд и прячет его.
Остальные лежат там в хронологическом порядке, чтобы Селестену Пу было
проще во всем разобраться.
Как и накануне, он сидит напротив нее, но стол тут квадратный из
светлого полированного дерева, и теперь уже ест Матильда, наблюдая, как он
читает рассказ о своей первой встрече с Даниелем Эсперанцей. Он не делает
никаких замечаний до конца чтения, но по его лицу Матильда видит, как
всплывают в памяти забытые подробности и как они его печалят.
Помрачнев, он говорит: "Странное чувство испытываешь, читая его
рассказ, но все было именно так. Жаль, что я не понял тогда, какой славный
человек этот сержант Эсперанца".
И подтверждает, что именно капрал Горд обменял свои башмаки и краги на
немецкие сапоги Эскимоса. Оказалось, что они дружили в другом полку и там
побратались. Капрал Горд страшно расстроился, узнав о несчастьях, выпавших
на долю его друга. Ночью он даже порывался разрезать колючую проволоку,
чтобы присоединиться к нему, но вмешался лейтенант Эстранжен, очень на
него рассердившийся.
Он подтверждает и то, что отдал левую перчатку тому из осужденных, у
которого не было одной руки, Манешу.
Но он не дает Матильде возможности расчувствоваться. И тотчас
добавляет, что именно ему капитан Фавурье поручил отнести свое письмо
вахмистру и, коли Эсперанца получил его спустя месяц в Вогезах, значит,
армейская почта была не такой уж бездарной, как другие службы, включая
генштаб.
Затем он прочитал письма осужденных. Комментируя письмо Эскимоса, он
говорит: "Бисквитом звали капрала Горда. Хорошо, что они смогли
помириться". А вот письмо Этого Парня его удивляет так же, как и Матильду.
Прочитав его дважды, потом в третий раз, он отрубает: "Оно явно
зашифровано. Пусть убьют моих отца и мать, если ошибаюсь".
Матильда просит его хоть на время оставить в покое отца и мать, она
всегда считала, что в своей переписке Бенуа Нотр-Дам и Мариетта
пользовались шифром. Может ли он расшифровать? Он отвечает, что у многих
супругов, обрученных, любовников существовали свои способы обмануть
цензуру Например, некоторые слова имели двойной смысл, и понять их могли
только те, кому они предназначались. Даже специалисту контрразведки
разгадать все было бы не под силу. Существовали и другие способы, из
которых ему известны три, наиболее простые. Первый назывался "прыжок
блохи" и заключался в том, чтобы при чтении перескакивать через одно, два,
три слова. "Карточка нежности" заключалась в том, чтобы читать только
заранее обусловленные строки. Он, Пу, смеет утверждать, что Этот Парень не
использовал ни один из этих способов, Матильда, мол, сама может в этом
убедиться. Но существует еще "Лифт", который заключается в том, что слова
выстраиваются на странице в таком порядке, что некоторые из них
складываются в строку сверху вниз или наоборот, и надо точно знать заранее
оговоренную точку отсчета, чтобы прочитать секретную фразу. Но для того
чтобы разобраться в шифре Нотр-Дам, следует иметь оригинал письма, копия
Эсперанцы ничего не дает.
Матильда выпивает чашку кофе с молоком и просит Селестена Пу прочитать
следующее письмо, которое Уголовник продиктовал ему в закутке капитана
Язвы. Насколько он помнит, если учесть, что Эсперанца выправил орфографию,
в которой он никогда не был силен, это именно то самое письмо марсельца.
Матильда говорит: "Его письмо тоже зашифровано. Крестная Тины Ломбарди
сама мне сказала, вы убедитесь в этом в дальнейшем. Как вы считаете?" Он
не знает. Но, вздохнув, говорит: "Ешьте. Не мешайте читать".
При чтении того, что разузнал Пьер-Мари Рувьер, он долго молчит, греясь
на солнце и поглядывая на озеро и чаек, собирающихся на песке после
отлива. "Так вот, значит, о чем говорил капитан перед смертью, - замечает
он, снова присаживаясь к столу. - Выходит, майор Лавруй скрыл помилование
Пуанкаре".
"С какой стати?"
"Откуда мне знать? Может, потому, что был подонком или хотел насолить
вышестоящему начальству, а может, собирался все свалить на Фавурье. Какая
разница! Я не удивлюсь, если узнаю, что он даже не прервал ужина, чтобы
все уладить".
Письмо матери капрала Шардоло приводит его в растерянность. После
Угрюмого Бинго он много раз общался с Юрбеном Шардоло. Война разлучила их
только весной 1918 года. Шардоло ни разу не поделился с ним своими
сомнениями, как, по-видимому, и ни с кем другим. Слухи на войне
распространяются быстро как в траншеях, так и на отдыхе, он бы услышал.
"Вы много говорили об этом воскресенье?"
"Какое-то время. Говорили о наступлении, о погибших друзьях, о раненых,
которым выпал шанс отправиться по домам. А потом, как я уже сказал, одна
мерзость выталкивает другую, один день - другой".
"А пятерых осужденных не вспоминали?"
Тот опускает голову: "Для чего? Мы старались не говорить даже о
погибших товарищах".
Затем перечитывает тот кусок письма, где говорится о сделанном Юрбеном
во время увольнения признании родителям:
"Вы правы, мне все приснилось, но верно и то, что я видел всех пятерых
мертвыми на снегу и один из них, если не двое, был совсем не тот, кого я
ожидал обнаружить"
Он говорит: "Ничего не понимаю. Я и не знал, что Шардоло в понедельник
оказался в Бинго Мы находились в третьей траншее немцев, в трехстах метрах
правее и на километр вперед. Для возвращения мы выбрали самый короткий
путь"
"Кто еще вернулся в тыл в ночь с воскресенья на понедельник?" -
спрашивает Матильда.
"Не помню. Я, например, был занят ранеными и жратвой. Мне бы никогда не
пришло в голову рисковать жизнью и делать крюк под артобстрелом бошей".
Потом, подумав, продолжает: "В воскресенье вечером многие отправились в
тыл перенести раненых, забрать боеприпасы, помочь пулеметчикам по частям
перетащить их пулеметы. После того как командование перешло к сержанту
Фавару, возникла изрядная сумятица. Хотя этот парень не терял головы в
трудные минуты. В этом мы убедились, когда он стал лейтенантом при
сражении в Шмен де Дам".
"Вы сказали, что кто-то видел тело Манеша, убитого выстрелами из
Альбатроса, на снегу утром в понедельник. Но этот человек наверняка должен
был пройти через Бинго. Кто это был?"
Селестен в отчаянии качает головой. Слишком много всякого навалилось
тогда, снова пошел снег, он не помнит, кто из товарищей рассказал ему об
этом, а может, повторил с чужих слов.
Потом, еще подумав, добавляет: "Знаете, мать Шардоло вполне могла
неверно понять слова сына и, возможно, имела в виду не то, о чем мы
думаем. Просто хотела, например, сказать, что один из осужденных, если не
двое, зря оказался там, что не заслуживал такого наказания. Шардоло мог
подумать о вашем женихе, который был не в своем уме, а также об Эскимосе -
ведь тот настаивал на том, что невиновен.
Матильда допускает, что фраза Шардоло могла быть искажена, но не
настолько ведь, чтобы изменился ее смысл. Пусть прочтет письмо Вероники
Пассаван о ее встрече с Тиной Ломбарди в начале марта 1917 года, почти
через два месяца после Бинго. Он уже прочел. И поясняет, что женщины из
всех слоев общества рыскали тогда по тылам, собирая сведения, которые
помогли бы им обнаружить близких, пропавших без вести. Солдаты и жители
часто обманывали их, говоря то, что тем хотелось бы услышать, в обмен на
несколько монет, часы или благосклонность. Ему не хочется шокировать
Матильду грубым словом, которым их обзывали, чтобы потом, посмеиваясь,
похваляться успехом у какой-нибудь легковерной красотки, одной из которых
была и Тина Ломбарди.
Порывшись в куче бумаг и отыскав лист для рисования, исписанный
Матильдой, он говорит: "Смотрите, вы сами пишете, что она ошиблась.
Понятия не имею как, но она как-то прознала, что ее Уголовника отправили в
Бинго вместе с четырьмя осужденными, на одном из которых были снятые с
боша сапоги. Понятия не имею как, но она узнала, что это был Эскимос.
Понятия не имею как, но она узнала, что в понедельник на одном из раненых
в Бинго были немецкие сапоги и его видели в санчасти в Комбле с еще одним
раненым, моложе его. Из этого она сделала вывод, что это Эскимос, а другой
- ее парень. И ошиблась, вы правы. Сапоги были на Бенжамене Горде. А тот,
что помоложе, из призыва Мари-Луизы, как и я, из Шаранты, мне знаком. Его
фамилию я так и не узнал, все называли его Ларошелем. Ночью они пошли за
ранеными для отправки в тыл. А на обратном пути, должно быть,
перемолвились с кашеварами или санитарами. Я потом слышал, как те
рассказывали, что повстречали их. Санитары еще интересовались, не из роты
ли мы капрала Горда, и сказали, что тот был ранен в голову, весь в крови,
но все равно тащил на спине раненого товарища по имени Ларошель или
Рошель, что он был в немецких сапогах и топал на медицинский пункт.
Матильда молчит.
Позже Селестен Пу читает, что Бенжамен Горд был убит перед самой
эвакуацией раненых из Комбля, когда начался артобстрел, и добавляет:
"Бедный капрал Бисквит! Я не слышал, чтобы он когда-нибудь зубоскалил. И в
тылу, и на передовой выглядел скорее печальным, но смелым солдатом, и я не
помню, чтобы к кому-нибудь цеплялся".
Он вспоминает Бисквита. Сигареты кончились. Селестен Пу тщетно роется в
пустой пачке. И рассказывает: "Однажды в тылу я видел, как он чинит стул.
Мы с ним разговорились, и я узнал, что у него жена и пятеро детей. Назвал
всех по именам, я их забыл. А запомнились его пальцы, похожие на пальцы
ювелира. Я тогда понял, что, не будь этого свинства, он был бы среди