Чтение 9–й страницы книги ~Убийственное лето~

мастак. А дело в том, что она страсть как хотела танцевать со мной, но
надо было покрасоваться перед подружками, разве нет? До деревни мы больше
не разговаривали. Сидела очень прямо и казалась далекой, но я знал - она
что-то обдумывает.
Когда мы подъехали ко мне и она поняла, что я собираюсь отвезти ее к
Еве Браун, Эна схватила меня за руку и велела остановиться. Вокруг не было
ни зги, светилась только приборная доска. И тут она сказала, что хочет
остаться с ним. Я напомнил ей, что она говорила раньше, а именно - что
спать со мной только потому, что я пригласил ее поужинать, не станет. На
это она ответила, что уже наступил другой день. Я поглядел на часы под
рулем: и верно, был час ночи.
Я зажег свет. Она отстранилась, потому что не ожидала этого. Лицо у нее
было растерянное, но прекрасное, словно умытое дождем. Тушь с ресниц и
помада с губ исчезли, остались только нежность, немного огорчения, страха
или еще чего-то. Но нежность была удивительная. Она застыла где-то в
глубине ее взгляда и напомнила упрямство ребенка. Думаю, в тот миг она
готова была все бросить, хватило бы одного слова, чтобы она заплакала
снова и попросила отвезти ее домой. И тогда ничего бы не произошло. Но я
погасил свет, потому что стало невыносимо видеть ее взгляд, и сделал самую
большую глупость в жизни.
Я сказал: "Ну ладно".

ЖЕРТВА (1)

Я танцую с Пинг-Понгом. Микки меня попросил. Танцую, но совсем не
оттого, что люблю Микки. Хотя он мне и не противен. Просто я в долгу перед
ним, и все. Бывает. Увидел на дороге мою мать и остановил свой желтый
грузовик. Дело было в феврале. Она потом сама рассказала. Он спрашивает:
"Куда это вы в эдакую слякоть?" - "В город, отнести документы в
муниципалитет и получить свою грошовую пенсию". А идет снег, между прочим.
Показать в кино, так в антракте стоило бы продавать салфетки для соплей. А
он ей: "Ладно, сейчас развернусь и отвезу вас". Тут она давай хныкать: "О,
что вы, зачем же вам беспокоиться". Моей матери хоть в глаза плюнь, все
равно она будет твердить вам: не беспокойтесь. Дело в том, что Микки ехал
домой, а моя фефела шла под горку, рискуя по гололеду свернуть себе шею и
все на свете. Вот Микки и говорит: "Ладно, что мне стоит скатать туда?" И
начинает разворачиваться, грузовик елозит, буксует, покамест окончательно
не застревает посреди дороги.
Битых два часа они таскали ветки и всякий хлам под колеса. Микки очень
беспокоился, но не за себя, и все повторял - она так рассказывает: "У
черт, когда мы приедем, все уже будет закрыто". И тут ему стало до того
обидно, даже начал биться головой о дверцу машины. Представляю, моя мать
при этом сказала: "Вот видите, сколько беспокойства из-за меня". Короче,
отвез он ее в город да еще ждал сто лет перед мэрией, пока она не вышла
оттуда со своей муровой пенсией, а после доставил обратно в деревню. Я
никогда не забываю отдавать свои долги, стараюсь расквитаться и за
хорошее, и за плохое.
В Блюмэе Микки просит меня потанцевать с его братом. А сам идет с
Жоржем Массинем играть в шары. Ладно. Танцую с его братом. Здоровенный
парень, выше Микки, весь потный. Говорит, хочет пить. Ладно. Идем в кафе
на площади и стоим там целую вечность, пока до меня доходят его намерения
Но когда я говорю, что пусть не волнуется, я все поняла, он, видишь ли,
давай обижаться. Ладно. Пересекаем молча площадь, у него каменное лицо, и
он бросает меня у "Бинг-Банга" - должен уйти. Ладно. Затем я танцую час
или два, как вдруг самый младший из них, Бу-Бу, хватает меня за руку и со
злостью спрашивает: "Что ты сделала нашему брату?" Вот зануда! Я ему
грамотно объясняю, куда он должен убраться вместе со своим братом и всем
семейством. Тогда, окончательно взбеленившись, тот начинает орать во всю
глотку.
Выхожу на лестницу, люди пялятся, со мной Мартина Брошар, Жижи, Арлетт,
и Мун, и приятели Бу-Бу, Жорж Массинь, и еще кто-то. Я снова говорю Бу-Бу,
что ничего не сделала его брату, ну ничегошеньки. А он опять орет: "Тогда
почему он ушел с таким видом?" Когда на меня кричат, я научилась, чтобы
сдержаться, думать о постороннем. О чем угодно. О том, что я бью кого-то
сама, что катаюсь по земле или рыдаю. Ненавижу людей, которые нападают на
меня. И говорю про себя: "Погодите, ангелочки, обождите немного, вот
поднаберусь сил, тогда в подходящий момент и в подходящем месте вы
увидите, кто Эна такая".
Итак, сижу я на лестнице, сжав голову руками, и Жорж Массинь
спрашивает: "Что случилось?" Мартина объясняет: "Она ничего не сделала,
разве вам не понятно?" Тогда говорит один из приятелей Бу-Бу: "Она
оскорбила его семью, я это сам слышал" В общем, все чего-то говорят. А я
гляжу на ту сторону площади, на платаны, на фонтан, и мне плевать
решительно на всех. Жорж Массинь кладет руку на плечо Бу-Бу - успокоить
его, но тот освобождается, словно от чумного, и, весь красный, хрипит: "Не
тронь меня. Посмел бы ты до меня дотронуться, будь мои братья здесь? Они
бы набили тебе морду, мои братья". Жорж с огорчением качает головой,
садится рядом со мной и говорит: "Черт побери, было так весело. Что
случилось? Ничего не понимаю".
Я гляжу на Бу-Бу. Высокий, стройный и немыслимо красивый парень. Он
смотрит на меня, сдерживая слезы гнева Уставился своими чернющими глазами,
словно ненавидит, и тут до меня доходит Сама не знаю почему, но теперь я
уверена, что все поняла. Он устроил весь этот цирк из-за своего
пингпонгистого братца, отвалившего с похоронным видом, и со злобой смотрит
на меня, чтобы что-то скрыть, не знаю пока, что именно.
Бу-Бу разом отворачивается и, руки в карманы, уходит один через
площадь. Жорж Массинь говорит: "Он, верно, поддал. Точно. Кто-нибудь
видел, как он пил?" Я встаю и говорю: "Я сама поговорю с ним и все улажу".
Конец эпизода. За спиной я слышу, как все они отправляются обратно
танцевать, кроме, по-моему, Жоржа Массиня, продолжающего сидеть на
ступенях барака. А может, и он ушел, потому что стыдится, когда на него
пялятся. Мне вот плевать на всех. Я только стараюсь не вывихнуть себе ногу
на камнях мостовой.
Бу-Бу неподвижно стоит, прислонясь к платану. Притворяется, будто
смотрит на игру в шары. Я говорю: "Знаешь, Бу-Бу, я ничего такого не
сделала твоему брату, могу все тебе рассказать". Словом, веду себя как
героиня фильма. Сладкая как мед и с небольшим маминым акцентом. А он не
находит ничего лучше, как сказать, что его зовут Бернар, а не Бу-Бу. И
жмется к стенке, окаймляющей площадь. За стенкой пропасть. Садится на
стенку, не глядя на меня, а я устраиваюсь рядом, над пропастью, опираясь о
камни рукой, чтобы не упасть и не разбиться. Молчим целую вечность. Потом
вдруг он говорит: "Мой брат хороший парень, ты его не знаешь". Отвечаю -
вот именно, не знаю. А тот: "Он хотел с тобой познакомиться, а ты ничего
не поняла". И начинает нудно рассказывать о брате, называя его, как и все,
Пинг-Понгом. Я едва вслушиваюсь, а сама наблюдаю за ним. У него довольно
светлые и длинные волосы, длинный нос, большие темные глаза с золотыми
искринками, длиннющие, в километр, ресницы, рот, как у девушки, прямо -
на, целуй, заостренный с ямочкой подбородок, слишком длинная шея, очень
длинный торс, очень длинные ноги. Думаю, чтобы его лучше употребить, надо
уметь подступиться.
Вот. Именно здесь, на стене, все и начинается. Он говорит себе и вдруг
переключается на какое-то механическое пианино. Тут уж я вступаю: "Что
такое? Я не расслышала". Он переспрашивает: "Чего не расслышала?" - "Про
механическое пианино", - говорю. Он бросает в пропасть позади нас камешки,
поворачивается ко мне и вспоминает, на чем остановился: "Ах да! Отцово
пианино. Оно стояло во дворе под липой. И совсем испортилось от дождей. Я
поднял шум в конце концов. Это было в прошлом году. И Пинг-Понг втащил
пианино в сарай, а когда вышел оттуда, то увидел липу словно в первый раз.
И в тот же день спилил ее. Ты не находишь, что это смешно?" Улыбаюсь, как
идиотка, и что-то делаю, сама не знаю что. Ах да, тоже подбираю камешки.
Когда я снова поднимаю глаза на Бу-Бу много-много времени спустя, когда
мое сердце уж не стучит, как оглашенное, он смотрит на игроков в шары,
щурясь и не обращая на меня никакого внимания. Солнце печет вовсю. На
площади пролегли большие черные тени от домов. У меня болят уши от стука
шаров, сижу с пересохшим ртом. Потом спрашиваю: "Как выглядит это
пианино?" Он отвечает, не глядя на меня: "Можешь себе представить как -
после стольких лет под дождем". Я спрашиваю: "На крышке спереди есть буква
"М"?" Тут уж он удивленно смотрит на меня: "А откуда ты знаешь?" Я не
отвечаю, и он поясняет, что их фамилия Монтечари. Четко помню каждое
слово. Темные тени от солнца на площади. Пропасть сзади - если упасть,
можно разбиться в лепешку. А вдали холмы из красной земли. Все такое
чистенькое. Я спрашиваю: "Твой отец давно умер?" Он отвечает: "Мне было
пять лет". А ему сейчас семнадцать - значит, в 1964 году. Я считаю быстрее
всех на свете. Боженька наградил меня только этим даром да еще попкой.
Встаю. Бросаю для вида по одному камешки на землю. Затем выдавливаю,
силясь унять сердце: "Сколько ему было лет, когда он умер?" И этот чертов
сын своего вонючего отца отвечает: "Сорок девять. Даже пятидесяти не
было". Я говорю сама себе: "Ну и получай. Ты уж этому перестала верить,
малышка Элиана, так вот пожалуйста". Отворачиваюсь, чтобы он не видел
моего лица. Просто сама не знаю, как еще держусь на ногах.

ЖЕРТВА (2)

Вечером мы всей оравой едем в город есть пиццу. Я смеюсь. Не перестаю
себя уговаривать и стараюсь вести так, чтобы никто ничего не заметил. В
какой-то момент Жорж Массинь говорит: "Ты совсем бледная". Я отвечаю: