проверяю температуру тела и пульс, ощупываю живот. Я мысленно перетряхиваю
весь свой организм от кожи на пятках до вставших дыбом волосков на макушке.
Ни-че-го! Но этим, по отдельности здоровым органам: мышцам, кровеносным
сосудам, костям, всему, чем напичкан я изнутри, - нехорошо. До такой
степени нехорошо, что мне хочется вывернуться на левую сторону. Что за
напасть?!
- "Что у тебя болит?" - подражая мудрому детскому доктору, ласково
интересуюсь я. И с полной уверенностью отвечаю: "Ничего!"
симуляцию. Очень похоже - работать не могу. Объяснить почему - тем более. И
все-таки перед лицом мудрых эскулапов я оправдываю себя. Это не симуляция.
Не нужен мне больничный листок. Безнадежен рентген. Бессмысленно толкаться
в очередях у лабораторных окошечек, пряча в зажатых кулаках подозрительного
вида мензурки. Анализы ничего не покажут. Это - морская болезнь!
делать из этого трагедию? Такое и на суше случается. И никто об этом не
рассказывает в ужасающе черных тонах. Вернее, вообще об этом предпочитают
не рассказывать.
спрашивается, сваливать свои недуги на море? Ну переел ты, или еще что,
проявил неумеренность, одним словом. Чем же море виновато? Случалось, и
меня укачивало в автобусе. Конечно, неприятно, но и чего-то ужасающего в
этом я не видел.
благополучно. Никаких болезненных изменений в организме не наблюдалось,
разве только в аппетите прибавка. Но в конце вторых суток пластом легла
Монахова. Только что сидела веселая, трепалась с Васеньевым, и вдруг - бац!
подползала к борту. Я был уверен, что она просто распустилась. С тошнотой
справиться не может - смехота! Даже злился на нее. Попросишь что сделать, а
она только голову приподнимет, глазами тупо поведет, уставится сквозь тебя
и слова сказать не может. Шипит сквозь болезненно скривленные губы. Я
спрашиваю:
взяло на этот странный недуг. Лежать может, спать может хоть десять часов
кряду, а вахту стоять или, например, спальники выжать - нет. Хотел бы я так
поболеть. Когда вечером перекус устроили - тогда еще продуктов было - ешь -
не хочу, - Наташа вместо стола на четвереньках к борту переползла. И стало
ее выворачивать - смотреть жутко. Мы за сухарь - она к воде свешивается. Я
прошу мне добавки супа плеснуть, ее аж пополам перегибает. Не поешь
нормально. У любого кусок поперек горла встанет, когда такое понаблюдаешь.
Так она потом и утром ни крошки в рот не взяла. Лежала. Лицом в свитер
уткнувшись. Плечами подергивала - то ли плачет, то ли стонет. Вот тогда у
меня первые сомнения появились. Ну, можно часок-другой симульнуть, чтобы от
какой-нибудь малоприятной работы отвертеться. Но лежать вот так сутками! Не
есть, не пить! Я даже если дома с температурой под сорок валяюсь, и то
отсутствием аппетита не страдаю. Нет-нет да остановочку у холодильника
сделаю. И ничего, идет за милую душу. Болезнь болезнью, но обед - по
расписанию! А тут почти сутки - ни крошки!
добивал. Время за полдень - самое пекло, а тени над рулевым нет. Сидишь, на
собственной шкуре познаешь принципы горячего копчения. И, естественно, все
недомогания относишь к солнцу. Самочувствие - хуже не придумать. В ушах
шум, голова свинцом наливается, клонится к плечу, как колос к земле. Самое
большое желание - принять горизонтальное положение, а там хоть трава не
расти. Ну, думаю, пожаловал "теплячок" собственной персоной. Однако пульс,
вместо того чтобы подскочить, едва до пятидесяти ударов в минуту
дотягивает.
мысль даже не беспокоит. Почему-то все равно. Только бы лечь. Хоть в гроб,
лишь бы не шевелиться. Не видеть ничего, не слышать. В гроб даже
предпочтительнее - темно, прохладно, покойно, сквознячки не беспокоят.
Только самую малость жаль молодую свою жизнь. И от этого в уголках глаз
пощипывает, вроде сейчас слеза набежит. Прямо библейская картинка из жизни
святых великомучеников. Единственно, сладкоголосого пения не хватает. До
руля мне уже, конечно, никакого дела нет. Сверять курс нет ни сил, ни
желания. Куда плывем, зачем - это меня сейчас беспокоит меньше всего.
Подошел Васеньев, удивился:
стороны качаю, как китайский болванчик, и мычу невнятно.
отпустил меня Валера. Перехватил румпель.
но тревожить меня не стал.
далекий и очень нелегкий путь - пополз к спальникам.
очередную морскую байку, думает, на простачков напоролся. Но, ей-богу,
грамма не преувеличиваю, наоборот, замалчиваю некоторые уж очень
неприглядные подробности. Чего ради мне из себя Мюнхгаузена корчить? Полз я
тогда и через каждые двадцать сантиметров отдыхал. Тело - просто как не
свое... Ни рук, ни ног, какой-то мешок, набитый соломой, невозможно
совершить самые простейшие действия.
не успел, а приказ по нервным цепочкам пробежал, зашевелил мышцы, глядь,
рука уже делает, что ей положено. А тут говоришь себе - согну-ка я ногу в
колене и в подробностях представляю, как это сделать. Потом с усилием
посылаю к мышцам-исполнителям сигнал-приказ, который ползет среди сплетений
мышц и нервных окончаний, как преклонного возраста кляча, впряженная в
перегруженную повозку. Наконец приказ достигает места назначения, но дорога
была длинная, и он, видно, забыл, зачем его посылали, или все перепутал. Я
с удивлением гляжу на свою правую ногу, которая, вместо того чтобы
согнуться в колене, лихо перебирает пальцами, будто ей предстоит сыграть на
фортепиано сольный концерт. Приходится начинать все сначала. Так, с грехом
пополам "всего-то" за четверть часа добираюсь до постели. Падаю лицом вниз,
замираю. Все! Теперь меня не поднимет ничто: ни уговоры, ни угрозы, ни даже
меры физического воздействия. Лежу и качаюсь. Вот набегает волна, плот
вздрагивает, правым бортом ползет вверх. Кренится. Еще кренится. Взбирается
на вершину гребня, замирает на мгновение. Опять кренится, но уже в
противоположную сторону. Скользит, сползает по обратному склону волны вниз.
Все быстрее, пока не натыкается на вновь набежавшую волну. И так без конца.
Вверх, наклон влево, пауза, вниз, наклон вправо, вверх, наклон...
состоит из металла, ему все равно. А я из живых клеток, которые тоже мотает
из стороны в сторону, вверх-вниз, взбалтывая цитоплазмы, ядра и все прочее,
что в них заключается, как в миксере.
Некоторые, изрядно замусоленные в руках многочисленных читателей книги
утверждают, что аутотренинг совершает чудеса. Мне бы сейчас чудо не
помешало.
между сердцем и желудком появляется комок пустоты. - Мне совсем хорошо! -
радостно всхлипываю я.
легкие, словно кто-то машинным насосом рывками высасывает из меня воздух. Я
начинаю дышать мелко и прерывисто. Нет, это не тошнота. Было бы высшей
несправедливостью обозвать эту садистски утонченную пытку привычно бытовым
словом - тошнота.
тушенку или сгущенку?
консервную банку - белый слой застывшего жира, розовые волокна мяса. Я даже
чувствую резкий запах еды. Комок тошноты стремительно разрастается,
заполняет желудок, перехлестывается в пищевод, поднимается по нему,
подкатывает к гортани. Мышца, спрятанная где-то у основания языка, начинает
судорожно дергаться. На лбу и шее выступают капельки пота.
задыхаться. Сейчас меня вырвет, понимаю я. Зажимаю рот ладонью, пытаюсь
совладать с собой, сглотнуть, загнать эти мерзкие ощущения обратно в
желудок. Рвота усиливает обезвоживание. Мне никак нельзя... Путаясь в
одеялах, скользя по материалу коленями, я вытягиваюсь на настиле головой к
воде. По моему телу прокатывается волна судорог. Я открываю рот и на
секунду отключаюсь. Желудочный сок и желчь горько стекают по губам. Я
зачерпываю пригоршню воды, обтираю лицо. Теперь минут на пять мне полегчает
- это я знаю наверняка. В мир возвращаются краски. Море становится синим,
солнце - желтым, моя кожа - зеленой. Я сижу, перевожу дыхание. Я разбит.
Можно подумать, пробежал марафонскую дистанцию.
переходит мне, - извещает он общество.
препирательствам. Я снова чувствую, как плот, резко накренясь, вскидывается
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий
Максимов Альберт