навощенная танцевальная площадка с кричащими декорациями и прожекторами,
пробивающими с галерки сизые и белые дыры в облаках табачного дыма. Ныне
здесь визжат и топают под конвульсии негритянского джаз-банда, в котором
преобладают цимбалы, большой барабан и непереносимое, похожее на кошачьи
вопли, медное завывание. Это, кажется, и называется зажигательной музыкой,
не понимаю почему - разве что из-за потного экстаза музыкантов. Правда, мне
совершенно непонятна прелесть негритянского искусства, включая спиричуэлс,
так что могу рассказать только про то, как дрожали стропила, пол содрогался
от топающих ног, пыль забивала прожектора, в баре звенела каждая бутылка, по
залу кругами носились пульсирующие вскрики отплясывающей публики, а я уселся
в ложе у танцевальной площадки, заказав бутылку шампанского.
и дымно. Выкрики перешли в неумолкающий визг, аргентинский оркестр заставил
танцующих дергаться в бешеном ритме танго, все больше подруг на час,
спрыгнув с высоких табуретов, дефилировали по залу, окидывая ложи
блуждающими зовущими взглядами. С каждым тиканьем часов приближалось время,
когда мне нужно будет уходить... Наконец свет притушили, вопли перешли в
негромкий говор, и конферансье объявил выход Эстеллы. Перед тем как погас
свет, в одной из лож напротив, с другой стороны танцевальной площадки, я
заметил человека. Это был капитан Шомон. Он сидел неподвижно, положив локти
на перила, устремив взгляд на сцену...
стоящую перед ярко-красным занавесом. Она была в белом платье, в волосах -
жемчужная диадема. Я сидел слишком далеко, чтобы разглядеть выражение ее
лица, но мне представлялась синеглазая девушка с встревоженным лицом,
розовыми губками и хрипловатым голосом, которая так неуловимо переменила все
сегодня днем в доме на бульваре Инвалидов. И даже сейчас можно было уловить
влажный блеск ее глаз, оглядывающих публику. Между ней и залом был такой
жаркий, живой, интенсивный контакт, что пересыхало во рту. Это было как
электрический заряд, который распространялся по залу теплыми волнами; в
напряженной тишине раздавалось чуть слышное поскрипывание стульев, и зрители
отвечали певице единой волной затаенного дыхания. Скрипки затянули
мечтательную мелодию; они играли все трепетней, уводили нас все дальше от
действительности...
забытые печали, заставляла вспомнить о боли, жалости и сострадании. Она пела
с увлеченностью Мистенгет, теплой беззаботностью Меллер; роняла слова, будто
стряхивала пепел с сигареты. Но рекламировать ее как американскую певицу
было настоящим безумием. Джина Прево пела песенки старого доброго Парижа, в
мелодиях которых звучит не только любовь, но и полет мысли. Они рассказывают
о драках, и трущобах, подвалах, самозабвенности, и холодном дожде. Горе
кричит в каждой струне коварной скрипки, в каждой паузе, обрывающей
хрипловатый голос. Горе впивается в сердце, словно затупившийся нож, не в
силах пронзить его до конца. Поднимаясь, как только затрепетала и оборвалась
последняя высокая нота и Джина Прево, вздрогнув, расслабилась всем телом, я
чуть не перевернул кресло. Я хотел незаметно уйти под аплодисменты, которые
бурей прокатились по залу, но обнаружил вдруг, что у меня дрожат руки. Сунув
официанту несколько банкнотов, я стал в темноте проталкиваться к выходу. Я
все еще слышал, как от рева публики сотрясаются стропила, слышал, как
поднялась, спала и снова взвилась к потолку волна аплодисментов. Не помню,
как забирал свои пальто и шляпу.
какая доля собственных страхов звучала в песне Джины и не тряслись ли ее
колени, когда она потерянно взирала на восторги публики. В этой женщине
таились такие глубины, которые трудно было заподозрить сегодня утром, -
горестное очарование ее глаз, печальный излом полных, чуть припухлых губ
могли свести с ума. "О, роза, загадка вонючих болот!.."
увидел, как в тумане, служащего "Мулен-Руж", который поднял руку в белой
перчатке, подзывая такси. Сквозь мысли о Джине всплыли слова Бенколина:
"Возьмите там такси, как сделал Галан, и засеките время до клуба". Алиби
Галана...
магазинчик, в витрине которого были часы с освещенным циферблатом; стрелки
показывали пять минут двенадцатого. Я сел в такси, бросил: "Арка Сен-Мартен,
побыстрее" - и, захлопывая дверцу, сверил свои часы с часами в витрине. Пять
минут двенадцатого.
чудеса. По сгорбившейся спине шофера, по жуткому рывку, которым он подал
назад, а потом развернулся, чтобы бросить машину, подпрыгивавшую по булыжной
мостовой, на улицу Фонтэн, я понял, что меня ждет. Меня подкидывало и
швыряло из стороны в сторону; проносившиеся мимо вывески магазинов слились в
одну сплошную линию. Но теперь в моих жилах колотилась самая настоящая жажда
приключений. Стекла такси страшно дребезжали, пружины сиденья, сжимаясь,
выстреливали в меня, и я затянул французскую застольную песню, к которой
присоединился шофер. Когда мы наконец вывернули на бульвар Пуазонье, я снова
взглянул на часы. Девять минут, даже при такой скорости, и добрых
двенадцать, пока мы добрались до арки Сен-Мартен. О да, алиби Галана
доказано. Доказано - и, что уж там, даже с лихвой.
першило, а в ногах появилась странная легкость. Дальше, за мерцающими
фонарями на углу, бульвар погружался во мрак. У плохо освещенного входа в
кино торчало несколько зевак, и все они, казалось, наблюдали за мной.
будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все же
на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана серебряный
ключ, я не замечал, что у меня дрожат руки. Я вставил ключ в замочную
скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.
казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал, что здесь нет
больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно мне
было как-то не по себе... До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит
ли сейчас старый Августин по музею... Ну, ладно. Интересно, имеют ли члены
клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа от двери?
Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась, в коридоре
наступала кромешная тьма. По всей вероятности, выключался свет изнутри
самого клуба. Я нажал на кнопку.
каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери в музей, его
сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь
остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги гулко
отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу
маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому... Я невольно взглянул на
дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея
до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на крыше.
Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин скорее всего все
еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое черное платье, у
локтя рулончик билетов, ее руки - сильные, белые, умелые руки - лежат на
ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний день музей наводняла
толпа психопатов, падких до сенсаций, и девушка устала. Что за мысли
прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?..
проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.
тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет; смешно было думать,
что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба... Но в таком случае
почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и крутить ручку,
разыгрывая нерешительность?.. Впрочем, ждать я не мог. Никаких подозрений
возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери,
что была справа по проходу.
образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без входа и
выхода, вижу кошмарный красный нос Галана и слышу его тихо, по-кошачьи,
мурлыкающий голос... Поздно! Я уже открывал дверь.
быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба. Под маской я
пытался придать своему лицу беспечное выражение, одновременно представляя
себе план первого этажа. Это был просторный холл, футов двадцати высотой,
потолок его подпирали колонны из мрамора с синими прожилками, пол был
выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца света,
падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я
увидел гардероб, а справа, чуть дальше, - дверь, разукрашенную купидонами в
аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную.
Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха,
приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта атмосфера
роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и в
то же время вызывала в сознании образы экзотические, как яркие ядовитые
орхидеи. Она действовала на нервы возбуждающе - раскованность, холодок
опасности, как в безумном танце, и замирание сердца, как будто наяву
представляешь себе...
гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне
предстояло пройти осмотр у этих словно ниоткуда появившихся громил. "Ваш
ключ, мсье?" - произнес один. На них были строгие фраки и белые маски. И у
всех одинаково топорщились пиджаки под левой рукой, где обычно крепится
кобура (Бенколин говорил мне, что в таких случаях обычно используются
короткоствольные револьверы 44-го калибра, снабженные глушителями). Я
чувствовал, что они смотрят на меня - люди из подворотни, в любой момент
готовые к броску, даже когда стоят почтительно выпрямившись; глаза в
прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях на их
Андреев Николай
Афанасьев Роман
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Корнев Павел
Афанасьев Роман